В середине дня туман наконец разошёлся, а вечер задался
тихим и солнечным. Самоцветные горы, приблизившись, уже не казались в темнеющем
небе мазками пепельной кисти. Они громоздились вещественно и тяжеловесно,
заполняя и стискивая горизонт, и надо всем господствовали три высоченных зубца
– Большой, Южный и Средний. В лучах заходящего солнца они были невероятно
красивы. Вершины горели холодным алым огнём, ниже этот пламень становился
малиновым и постепенно остывал до глубокого пурпурного, чтобы затем перейти в
непроглядную черноту, кутавшую предгорья. Рабы, перешёптываясь, смотрели на это
завораживающее диво. Ни у кого не было охоты скорее познакомиться с ним вблизи.
Ксоо Тарким и Харгелл знали, что с этого времени следует ждать отчаянных
попыток побега, и Харгелл велел младшим надсмотрщикам держать ухо востро.
Он как раз делил их на стражи, когда Каттай, призванный
Таркимом, подбежал к хозяйскому костру.
– Мой милостивый господин звал своего ничтожного?..
– Да, звал. Послушай-ка внимательно, мальчик. В котором
кулаке у меня камешек?
Это было совсем просто. Каттай никогда не ошибался, когда
мама подзывала его: «Ну-ка, в какой руке у меня печенье, сынок?..»
Он ответил:
– В левом кулаке, господин. Только, с твоего
позволения, не камешек, а монетка. Серебряная…
– Маленький паршивец видел, как ты её прятал, –
недоверчиво заявил Таркиму Харгелл.
Но торговец рабами лишь покачал головой.
– Теперь отвернись, Каттай. А ты, Харгелл, сам
проследи, чтобы он не подглядывал.
Нарлак ничего не делал наполовину. Он встал перед Каттаем и
втиснул его лицо себе в живот, в полу заскорузлой кожаной куртки, густо
пропахшей пылью, дымом и потом. Каттай едва мог вздохнуть, а уж о том, чтобы
подсматривать, и речи не шло.
Когда Харгелл наконец его выпустил, перед Таркимом лежал
большой пёстрый платок, расстеленный на траве.
– Под ним кое-что спрятано, – сказал торговец
Каттаю. – Укажи мне, где это лежит и что это такое. Не прикасаясь к
платку!
И снова Каттай ответил без запинки, ни на мгновение не
задумавшись:
– Там ничего нет, господин мой. Если только тебе не
было угодно укрыть дохлого жука, лежащего вот тут, и норку, вырытую земляным
червём, – вон там…
Тарким переглянулся с Харгеллом; мальчику показалось, будто
на лице господина промелькнуло радостно-тревожное выражение. Ни дать ни взять
Тарким обнаружил нечто столь редкостное и удачное, что сам себе боялся
поверить. Каттай даже подумал: неужто Лунное Небо наделило хозяина свойством
всё время что-то забывать и терять и он радуется невольнику, умеющему найти
любую пропажу?.. Было бы воистину хорошо, если бы «под это дело» (как выражался
дядя Ингомер) милостивый господин Тарким решил оставить его при себе… Каттай
подумал и всё-таки решил, что на растеряху его нынешний хозяин нисколько не был
похож. Наоборот: всякая вещь у него занимала своё, раз и навсегда определённое
место. Такой нигде не позабудет не то что кошелёк с деньгами или родительский
амулет – даже щепочку, которой чистил в зубах…
– Проведи его кругом лагеря, – велел торговец
Харгеллу, – и вернись. Белир! Быстро сюда!.. Да лопату с собой захвати…
«Значит, – идя рядом с надсмотрщиком, гадал про себя
Каттай, – господин хочет, чтобы я делал для него что-то иное. Но что?..»
Ему представилась палатка, поставленная на рыночной площади.
Люди платят по денежке и входят туда, а он, Каттай, угадывает, у кого в кулаке
лежит позолоченный орешек. Это была бы хорошая и сытая жизнь…
Когда они с Харгеллом вернулись к костру, возле ковра, на
котором возлежал Ксоо Тарким, возвышалась кучка песка. Упыхавшийся Белир сидел
в сторонке на корточках, рядом стояла воткнутая лопата. Видно было, как
тщательно он гладил ею песок, делая кучу со всех сторон одинаковой.
Каттай подошёл, и Тарким нетерпеливо обратился к нему:
– Можешь мне рассказать, что зарыто в песке?
Он очень волновался. Каттай понял: его ответ был важен для
господина. Мальчик невольно напрягся, и за лобной костью стало сгущаться тёмное
облачко боли. Такого с ним ещё не бывало. Он зажмурился и протянул ладони
вперёд. Хозяин каравана дёрнулся было – «Не прикасаясь!..» – но всё-таки
промолчал. И правильно сделал. Мальчишке понадобилось на раздумье всего
несколько мгновений.
– Моему господину, – сказал он, – было угодно
зарыть здесь три камня: серый, зелёный и беловатый. А ещё под серым лежит
медная монетка. Это нардарская монетка в одну двадцать пятую лаура…
Хозяин каравана стиснул угол подушки.
– Разрой песок, Белир…
Всё было так, как сказал Каттай. И камешки, и монетка, за
которую дома можно было купить у булочника половинку свежей лепёшки…
Тарким резко выдохнул – он всё это время, оказывается, не дышал
– и с величайшим облегчением откинулся на ковре, закрывая глаза.
Харгелл скривился так, словно в рот ему попала какая-то
гадость:
– Я видел уличных чародеев, угадывавших, сколько
горошин ты вытащил из мешочка. Мне рассказали, как они это делают, и с тех пор
я всегда обманывал их. Вытаскивал три, а сам думал: «четыре! четыре!», и они
тоже говорили «четыре». Это ведь ты положил монетку и камни. Мальчишка просто
подслушал, что было у тебя на уме!
Каттай смотрел то на одного, то на другого. Боль покинула его
лоб и переползла в затылок и шею. Он мог бы сказать – и доказать! –
надсмотрщику, что действительно видел. Но не отваживался.
– Милый мой Харгелл, – проговорил Тарким, не
открывая глаз. – Ты пытаешься уберечь меня от разочарования, и я тебе
благодарен. Я действительно сам положил и монетку, и камни. Но я подумал об
уличных фокусниках чуть раньше, чем ты. И я вытряхнул монетку из кошеля не
глядя, чтобы самому не знать ни её достоинства, ни места чеканки. И Белир не
увидел её, потому что я велел ему отвернуться. Что ты скажешь на это, мой
добрый Харгелл?..
Надсмотрщик поскрёб нечёсаную бороду и ответил:
– Скажу, что мальчишке надо бы дать хлеба с маслом,
сколько в брюхо войдёт.
– Ну так и дай!.. – неожиданно громко расхохотался
Тарким. – А ты, Каттай, вот что. С завтрашнего дня можешь ехать в повозке
или идти пешком, как сам пожелаешь. А если вдруг кто обидит – не жди, сразу
жалуйся мне или Харгеллу. Понял, малыш?
Каттаю действительно дали ломоть хлеба, настоящего белого
хлеба из запасов хозяина, огромный ломоть, отрезанный от целой ковриги. Ксоо
Тарким знал, чем запасаться в дорогу! Замечательный мастер испёк этот хлеб
таким образом, что мякиш не черствел даже после долгого путешествия в кожаном
коробе. Конечно, коврига не казалась только что вынутой из печи, но была мягкой
и плесенью не отдавала. После однообразной каши, которой кормили рабов, этот
хлеб, да ещё и густо намазанный маслом, показался Каттаю самым вкусным, что он
когда-либо ел. Он единым духом умял половину ломтя. Потом неизвестно отчего
вспомнил о сидевших в клетке Щенке и Волчонке. У обоих кости выпирали сквозь
кожу, и матери не дали им в дорогу вязаных безрукавок, отгоняющих холод.
«Помоги тому, кому плохо сегодня, и назавтра кто-нибудь поможет тебе…»
