Спустившись на нижнюю ступеньку крыльца, я крикнул вверх:
– Слышь! – Отсюда мне были видны лишь стопы моего коллеги, задранные на перила. – Думаю, четвертый – один из нас, ты или я?
– Не стоит так уж волноваться по этому поводу, – снизошел ко мне голос былого врага. – Уж как-нибудь ты вывернешься.
– С чего это у тебя приподнятое настроение? – подозрительно спросила моя дочь, когда я переступил порог ее кухни (она как раз собиралась на работу).
– У кого?
– У тебя, – повторила она. – Ты ухмыляешься.
– Я отлучен от церкви. Папа вместе со своими ватиканскими приспешниками гонится за мной по пятам. Найди мне быстрого коня и оседлай его. А пока что я заскочу в твой душ, – проговорил я, а затем сделал паузу, чтобы оглядеть с ног до головы эту девочку, которой я когда-то менял подгузники. Вид у нее был такой, словно она провела ночь в нелегких раздумьях, но в итоге чувствует себя лучше, чем могла ожидать.
– Вперед, – ответила она. – За душ платил ты.
– Я?
Джули смущенно кивнула:
– Помнишь, вы с мамой одолжили нам деньги? Чтобы мы смогли оборудовать кухню и главную ванную? Только не говори, что забыл.
– Не уверен, что я вообще об этом знал.
Она поглядела на меня так, словно что-то про меня поняла. За эту ночь, которую она провела в раздумьях, со мной она точно разобралась.
– Это одна из твоих выдумок, да? Будто мама никогда ничего тебе не говорит. Ты притворяешься, будто все происходит за твоей спиной, – все то, чего ты не одобряешь.
– Действительно, происходит многое, чего я не одобряю, – подтвердил я.
– Ага, – кивнула она. – Типа ты бы не одолжил нам денег, когда они нам понадобились. Типа ты такой рациональный, такой логичный. Типа мама – сердце, а ты – сплошь мозги. Такую маску ты носишь. Только все понимают, что это не так. Помнишь тот день, когда я свалилась с велосипеда, когда я была маленькая? Помнишь, как ты плакал?
– То есть как ты плакала.
Она покачала головой.
– Вот я об этом и говорю. Почему ты не можешь признать, что ты плакал? Ты плакал, папочка!
– Угу, – согласился я.
– Я плакала, только пока болело, – сказала она. – А ты не мог остановиться. Я боялась посмотреться в зеркало, когда вернулась домой. Думала, там что-то ужасное. Думала, у меня пол-лица отвалилось. Я смотрела в зеркало и пыталась понять, из-за чего же ты плакал.
– Ты моя дочка, – напомнил я.
– Ну да, – согласилась она. – Конечно. Только…
Я подождал продолжения. Хотел бы подсказать ей, но, по правде говоря, чувствовал себя таким же беспомощным, как в тот момент, когда заднее колесо ее велосипеда забуксовало на гравии, застряло и она перелетела через руль. Это ли почувствовала мама там, на ступеньках погреба, когда прижала меня к себе и пообещала, что мы забудем? В ту пору мне казалось, что совсем не это, нечто противоположное. До сих пор я и не пытался вообразить себе, что она чувствовала.
– Я оставила тебе вчера сообщение.
– Я его слышал, – сказал я своей дочери. С трудом, но посмотрел ей в глаза. – Но ты не тому человеку его оставила. Рассел готов принять основную вину на себя. Почему бы не поговорить с ним?
– Потому что я слишком похожа на тебя. Тоже пекусь о том, как выгляжу. Я сменила замки. И теперь я не могу отсюда выйти. Смешно, как это получается, да?
– Наверное, кто-то должен ему это объяснить?
– Ты повидаешься с ним?
– Возможно.
У меня сохранился телефон, который мне дал Рассел, но почему-то я не сказал ей об этом.
– А почему ты решил принять душ здесь? – спохватилась она наконец, и я невольно улыбнулся.
Даже в детстве Джули была совершенно лишена любопытства. Если бы я вошел в дом с тасманийским муравьедом на поводке, она бы не спросила, кто это и откуда. Полагаю, отсутствие любопытства – главная причина, по которой ей никогда не давалась учеба. Хороший ответ на девяносто процентов зависит от умения предвосхищать вопрос, отличать важное от неважного, интересоваться чем-то настолько, чтобы заранее задавать вопросы самому себе. Джули, наверное, в жизни не справилась ни с одним тестом.
И я знал, что бы сказала сейчас Лили, окажись она здесь. Она бы напомнила мне, что Джули – продукт определенного жизненного опыта. Мы создали для нее мир, где она чувствовала себя в безопасности. Она знала, что мы не станем задавать вопросы с подковыркой или предъявлять завышенные требования. Ей не приходилось тревожно заглядывать за угол или постоянно проверять, что творится у нее за спиной. Если бы я или ее мать привели домой муравьеда, она бы сочла, что какая-то разумная причина у нас для этого есть, а потому объяснения не так уж нужны. Джули, сказала бы мне жена, живое свидетельство наших родительских талантов, редкий пример взрослого человека, не воспринимающего мир как опасное и ненадежное место. Она привыкла быть любимой, получать награду за свои старания, привыкла к доброму обхождению. С рождения она имела постоянный контракт и на него же рассчитывает сейчас, хотя детство кончилось. До этой истории с Расселом Джули была оптимистом. Ее оптимизм недавно подвергся испытаниям из-за недостатка денег, а может быть, и по другим причинам, но до прошлой недели ей в голову не приходило, что все может обернуться неблагополучно.
– Джули! – сказал я этой маленькой девочке. Новичку в мире взрослых.
После душа я разжился трусами Рассела и парой его носков. Заодно прихватил и его голубую оксфордскую рубашку на пуговицах. Немного широка в плечах, а рукава коротки, но под твидовый пиджак сойдет. Я также отыскал новую одноразовую бритву, забытую в глубине аптечки, и флакон подаренного на Рождество одеколона. Рассел мне всегда нравился, порой я интуитивно понимаю его лучше, чем родную дочь. Пожалуй, мы с ним очень похожи, особенно теперь, когда на мне его одежда.
В кухне я набрал номер, который оставил мне Рассел. Ответила женщина. Узнав ее голос, я повесил трубку, даже не поздоровавшись. Лишь тут я вспомнил, как она звонила из моего кабинета, как нежно звучал ее голос, когда она сообщала о моем местопребывании – Расселу, дожидавшемуся меня на парковке. Я проверил ее номер по телефонной книге, сравнил с тем, что дал мне Рассел. Что ж странного в том, что мне ответила Мег Квигли? Это ей я только что позвонил.
Я посмотрел в книге адрес. Студенческий район, полно больших старых домов, разделенных на плохонькие квартирки. Под конец весеннего семестра тротуары, даже будним утром, усеяны банками из-под пива, и на каждом третьем покосившемся крыльце стоит емкость размером с бочонок. Студенческая жизнь, говорили мне коллеги из Лиги плюща, мало чем отличается и в Дартмурте, и в Принстоне.
Я подъехал к дому, где жила Мег, и несколько минут просто сидел в машине, мечтая, чтобы кто-то выглянул в окно, увидел меня и спустился, а мне бы тогда не пришлось заходить в дом. Но окна были зашторены и тихи, и я осознал, что этот мой план обречен. Дверь соседнего дома внезапно распахнулась, оттуда вывалился юнец в джинсах и бейсболке, но без рубашки, зевнул, почесал живот. Я сразу узнал его – Бобо из моего семинара. Наверное, нехорошо, что я так и не запомнил его настоящее имя. Это может означать, что я был несправедлив к нему и в чем-то еще. Я почти убедил себя, что так оно и было, но тут Бобо подошел к перилам крыльца, повернул кепку козырьком назад, расстегнул ширинку и выпустил впечатляющую струю поверх перил прямиком в дверцу припаркованного на подъездной дорожке автомобиля – рядом с которым припарковался я. С удовольствием отмечу, что когда я вылез из машины, Бобо намочил свои джинсы, поспешно в них упихиваясь.
