Не было нужды консультанту напоминать, что происходит, когда она перестает принимать лекарства. Она этого не забывала. На самом деле она вспоминала такие моменты ностальгически. Как будто после долгих месяцев мертвого штиля ее паруса наполнялись ветром. При правильном подборе лекарств Йоланда чувствовала себя так, словно она торчала на одном месте посреди замершего озера, а все прочие весело скользили вокруг, в их парусах шумел ветер, она слышала, как другие смеются, время от времени ловила обрывки веселых разговоров. Разве честно, чтобы ветер дул на одной стороне озера, а на другой – нет?
Когда она пропускала прием, паруса ее малого суденышка расправлялись не хуже прочих, и она могла участвовать в общем веселье, пробираясь среди бойкой стайки, ветер в волосах, ветер раздувает одежду. Низкое серое небо становилось высоким и голубым, воздух был столь прозрачен, что Йоланда почти различала в перистых облаках лик благого Господа. Она все равно оставалась одна, разумеется, но движение доставляло радость, и смеющиеся люди махали ей из соседних лодок так, что она ощущала их привет, хотя на таком ветру общение сводилось к движению руки и улыбке.
Так чувствовала себя Йоланда в дни, когда пропускала прием лекарства, и именно поэтому никак не могла забыть советы своего консультанта. К тому же она знала, что он прав: если слишком долго не принимать лекарство, теплый ветер задует слишком сильно, порвет ее некрепкие паруса и выбросит вновь на камни клиники Херефорда, где Йоланда больше не хотела оказаться. И все же такая перспектива пугала не намного больше, чем жуткий штиль под воздействием лекарств, когда другие лодки весело отплывали прочь, когда она понимала, что все остальные приветливо махали не ей, а друг другу.
Такая картина сложилась в моей голове под рассказ Тони. Принесли кофе. Зал опустел. Метафору с парусами я добавил от себя, манера всеведущего рассказчика – всего лишь упражнение. В последние годы, когда мое творчество сводилось к колонке в «Зеркале заднего вида», почти не представлялось возможности впасть во всеведение, хотя я продолжаю учить такому повествованию студентов на семинаре творческого письма – и вместе с тем предостерегаю их от его издержек. Всеведение требует сочетать немалый жизненный опыт с нахальством, и с наступлением среднего возраста эта техника все более меня привлекает – возможно, потому, что я, как не устают напоминать мне жена и дочь, частенько постигаю истину с опозданием и тщусь дать всем понять, будто знал ее с самого начала. Прибегая ко всеведению, я получаю возможность изъяснять тайны жизни, которые никак не мог бы постичь в повествовании от первого лица, поскольку это более скромная форма, даже если я – Уильям Генри Деверо Младший.
– Значит, девица влюблена в тебя? – уточнил я.
– Одержима, – уточнил Тони. – По ночам она слышит мой голос, он исходит из стен. Она думает, что я Бог. Говорит, что носит под сердцем дитя от Бога.
– Иисусе! – вскрикнул я, не подумав. – Так она утверждает, что у вас был секс?
– Великолепный секс, – печально ответил он, от его обычной бравады остался лишь отдаленный намек. – Секс, какого ни у кого прежде не бывало. Секс совсем на другом уровне.
– Казалось бы, если она слышит твой голос из стен, это несколько подрывает достоверность ее свидетельства.
– Многие люди предпочитают верить худшему. Комитет Джун по сексуальным домогательствам и непристойному поведению включил расследование на полную катушку. Боюсь, завтра эта история выплеснется на первые страницы нашей газеты, – разве что ты убьешь еще одну утку.
– Кстати, насчет верующих, – подхватил я. – Девицу нельзя вернуть под наблюдение психиатров?
– Мы очень на это надеемся. Сегодня случился третий инцидент за семестр. Дважды ее приходилось силой удалять с территории кампуса. Но обычно попросту звонят ее психотерапевту, она снова начинает принимать лекарства, и ее снимают с контроля. К тому же придется ждать, пока в Херефорде появится свободное место.
– К счастью, до конца семестра уже недалеко.
– Тогда она перестанет появляться в универе, – согласился Тони, – но она уже и около моего дома возникает. Если бы в ту ночь ты задержался еще на двадцать минут, ты бы ее увидел. Только что я пребываю наедине с представительницей местной прессы – и вот она тут как тут, раздевается и лезет к нам в ванну. Само собой, местную прессу здорово тряхануло.
– Возьми отпуск, – посоветовал я. – Сдай дом на лето какому-нибудь аспиранту и уезжай.
– Тогда уж проще продать дом и свалить навсегда. Из-за этой истории я окажусь в первой строчке из списка Дикки. У всех на биофаке постоянный контракт, и я слышал, что от одного из нас непременно отделаются.
– Ты в самом деле думаешь, что они могут вот так запросто начать увольнять людей с постоянным контрактом?
– Я думаю, что они думают, что могут.
– Не уверен.
– Тут есть интересный момент, – сказал он. – Помнишь, как всем нам, кому скоро стукнет шестьдесят, прошлым летом предлагали бонусы, если мы согласимся на раннюю пенсию?
Смутно припоминаю. Если не ошибаюсь, Билли Квигли даже раздумывал какое-то время над этим предложением.
– Ну вот, на прошлой неделе я позвонил кадровику и сказал, что, возможно, соглашусь. Угадай, что мне ответили?
– Предложение отменяется?
Он кивнул.
– Для всех?
– Этого я не знаю. Но в моем меню оно больше не значится.
– И ты думаешь, теперь они готовы к еще более экономным решениям?
– Именно это я и думаю. К тому же я не уверен, готов ли мой декан безоговорочно меня поддерживать. Ему давно уже поперек души, что я могу так много предложить женщинам.
Тут я призадумался, стал бы я сам безоговорочно поддерживать Тони, будь я его деканом.
– Значит, ты думаешь, на твоей кафедре тоже есть список?
Он посмотрел мне прямо в глаза:
– Я думаю, список есть на каждой кафедре. Я думаю, список есть и на кафедре английской литературы. Я точно знаю, что на кафедре английской литературы есть список.
– И ты слышал, что его составил я?
– Я слышал, что список существует.
На кассе я расплатился за свой ужин и ужин Тони, а Тони – за Тедди и Джун. Я сказал ему, что зайду в уборную. Он предложил подождать меня, но выглядел усталым, даже измученным, и поскольку я вполне мог там задержаться, я посоветовал ему сразу ехать домой. В такую ночь мужчина вроде меня страшится истины прежде, чем столкнется с ней. После приключившегося со мной днем мочеиспускания – очистившего душу, хоть и замаравшего штаны – я вновь вернулся к жалкой капели. Конечно, я рассчитывал, что человек, способный наполнить вращающееся офисное кресло уриной в пять часов вечера, сумеет как следует облегчиться и в полночь, но вот меня снова заперло – болезненно, грубо.
А на улице падал снег. По прогнозу, и все же чудо.
