И я уверен, что в огромном чемодане, который она притащила с собой, – в чемодане, куда вошло все необходимое, чтобы пережить выходные в родительском доме, – нет ни одной книги. Моя дочь ни разу не почерпнула из книги хоть мимолетное утешение, и этот факт вызывает у меня сложные чувства. Ей удалось – без умысла, без усилия – сделать то, о чем мечтал я сам. Отпрыск двух книгочеев, я еще в детстве задумал как можно дальше уйти от них. Я был полон решимости: когда стану взрослым, я не буду поднимать от книги растерянный, отстраненный, разочарованный взгляд, как мои родители, когда их выдергивали в реальную жизнь. Возможно, я даже считал, что сделаться автором книг – своего рода комическая месть родителям. Пусть они будут захвачены моим сюжетом и плетением словес, в то время как сам я не буду захвачен. Я-то буду знать, из какого вещества состоит этот сон, как проделан мой трюк, – следовательно, он не будет иметь надо мной власти. Ну и кто же в итоге оказался в дураках? Три года, пока я писал «На обочине», я болтался меж двух миров, ни в одном из них не жил всецело и обоим, вероятно, наносил тем самым ущерб. Мой отец прочел книгу в больнице накануне операции по удалению камня из почки и впоследствии признавался, что книга не поглотила его целиком в ту ночь, как ему хотелось бы. Он всё подмечал, как она устроена. В ту пору я был задет его словами, однако теперь, без малого в пятьдесят лет, понимаю, что камень в почках вполне может отвлечь внимание пациента и даже ослабить власть художественной литературы.
Нынче утром, как во все прежние утра вот уже неделю, я проснулся от настоятельной потребности помочиться. Нет больше смысла отрицать. Я унаследовал от отца почти все, без чего надеялся обойтись. В конечном итоге я такой же преподаватель английской литературы, как и мой отец. Вся разница в том, что он-то успешен. Карен, моя старшая дочь, тоже яблочко, не откатившееся далеко от академического древа. После колледжа она попробовала не столь ученые занятия, но потом вернулась в аспирантуру и недавно завершила диссертацию по Мэтью Арнольду и заодно неблагоразумный роман с научным руководителем, хотя об этом я узнал лишь недавно, как по большей части и узнаю подобные вещи. От Лили. Постфактум.
Нет, Джули – вот кто у нас диво. Дитя, верное данной в детстве клятве: книги ей голову не заморочат. Журнал «Пипл» – пусть, но только не «Моби Дик». Сочувствую ее планам, но как ей удается их осуществлять? И почему она не возьмет трубку, наконец?
Голос на том конце я почти узнал, как только он спросил доктора Деверо. Густой, медлительный и усталый – голос человека, уверенного, что знает то, чего ты не знаешь. Похож на голос Лу Стейнмеца, отвечающего за безопасность кампуса. Поскольку я не мог себе представить, с какой бы стати Лу Стейнмецу звонить мне в – я сощурился на будильник, стоявший возле постели, – в полседьмого утра понедельника, то попытался сообразить, кто бы еще с похожим на Лу Стейнмеца голосом имел для этого разумную причину.
– Это Лу Стейнмец, – произнес голос. – Хотел узнать, собираетесь ли вы в университет.
Что-то в его интонации намекало на иной вопрос – собираюсь ли я сдаться властям. Сложить оружие и капитулировать, или же он вынужден будет явиться по мою душу. Я почти слышал, как он уточняет: выбирайте сами, по-хорошему это будет или по-плохому.
– Лу, – сказал я, – каждое утро я приезжаю в университет, в точности как и вы.
Не совсем в точности, разумеется, но весьма близко к истине – так обстоит дело с тех пор, как я принял бразды тиранической власти на кафедре английской литературы.
– У нас тут в кампусе небольшой инцидент произошел, – сказал Лу.
– Инцидент?
– В данный момент я не уполномочен раскрывать подробности.
– Скоро приеду.
– Когда именно?
– Я не уполномочен раскрывать подробности. Скоро.
Телефон зазвонил прежде, чем я сунул ноги в тапочки. На этот раз Тедди.
– Поверить не могу, – выдохнул он. – Ты это сделал. Взаправду. Поверить не могу.
– Полседьмого утра, – напомнил я ему. – Я еще даже кофе не пил. Что я сделал?
– Хочешь сказать, это не ты?
Я повесил трубку и, сидя на краешке кровати, попытался вытряхнуть из головы паутину, сотканную «Найквилом». Выходные я провел в постели. Смотрел телевизор, дремал, пытался набросать на ноутбуке недлинный рассказ о пребывании моего отца в Колумбийском университете, но убедился, что на диете из супа, лекарств от простуды и назального спрея хорошую прозу не напишешь. Нынче утром я чувствовал себя уже не так скверно – в сравнении, – и если бы телефон умолк, я бы и вовсе оклемался.
– Не вешай трубку! – взвыл Тедди.
– Ладно! – легко согласился я. Такое обещание я за милую душу нарушу, если сочту нужным.
– Кто-то убил гуся и повесил его на дереве в кампусе. Лу Стейнмец думает, что это ты.
– А ты почем знаешь, что думает Лу Стейнмец? Да и можешь ли ты быть уверен в том, что он вообще думает?
– Знаешь Рэнди из отдела безопасности? Он был на дежурстве. Позвонил Лу, и тот сразу сказал: «Пари держу, это сделал тот битник – преподаватель литературы».
– Битник? – переспросил я, хотя по одному выбору слов опознал Лу.
– Хочешь, приеду за тобой? – предложил Тедди.
– Зачем?
– Поедем в университет вместе?
– Зачем?
Пауза. Несомненно, Тедди до сих пор лелеет обиду за то, что вчера вечером я отказался участвовать в военном совете, – а ведь обещал.
– Ладно. Просто признайся мне как есть. Я никому ни слова не скажу, даже Джун. Ты сделал это?
Я чуть не ответил утвердительно. Очень уж ему хотелось в такое поверить.
– Я больше ничего не скажу, пока не проконсультируюсь с адвокатом.
– Наверное, именно это тебе и следует сделать, – сказал Тедди. Я вслушался – нет, ни малейшего сарказма. – Наверное, теперь на собрании кафедры все снова будут на твоей стороне.
– На каком еще собрании? – спросил я и повесил трубку.
Я сварил кофе, побрился, принял душ и оделся. Налил кофе и только собрался постучать в дверь гостевой комнаты и предупредить Джули, что уезжаю в университет, как услышал подъезжающий к дому автомобиль и увидел, что это моя дочь. Она вошла с картонной коробкой в руках и водрузила ее на стол посреди кухни.
– Он побывал в доме, – сказала она вместо устаревшего «с добрым утром».
Сняла солнечные очки, повесила их на шкафчик и повернулась ко мне лицом. Глаз выглядел уже не так плохо. Опухоль сошла, лилово-синее пятно перешло в не столь агрессивное желто-зеленое, а вот сама Джули вовсе не сделалась менее агрессивной.
– Забрал кое-какие вещи и прочее. И душ принял! – Кажется, это ее в особенности обозлило.
– А унитазом воспользовался?
Она проигнорировала и вопрос, и задавшего этот вопрос.
