– Скажите мне одну вещь, – заговорил Дикки, отбрасывая Старшего на столик несколько наглым жестом, как показалось мне, по крайней мере, для человека, кто сам книг не пишет и потому не рискует подвергнуться такому же обращению. – Что вы думаете о Лу Стейнмеце?
Я прикинул, как ответить на такой вопрос.
– По-честному, – потребовал Дикки. – Строго между нами.
– Что ж, он нашел работу себе по душе, – сказал я моему новообретенному приятелю Дикки. Ему таки удалось создать атмосферу взаимного доверия. – И он, вероятно, причиняет здесь меньше вреда, чем мог бы в другом месте, где стреляют настоящими пулями.
– О, пули-то настоящие! – заверил Дикки.
– Неужели? – Настал мой черед изумиться. – Ого! А я-то изводил его столько лет, пора мне остепениться.
– Ну, – сказал Дикки, скрещивая отглаженные брючины, – насколько я понимаю, вы провоцируете всех.
Надеюсь, я изобразил естественный переход от изумления к наивному неведению, – впрочем, моя аудитория вроде бы ничего не заметила.
– Между нами, – продолжала моя аудитория (мы стремительно продвигались, миновали доверительность и перешли к задушевности), – вчера, когда я увидел вас по телевизору, я подумал: а не меня ли он вздумал провоцировать?
– Но потом поняли, что это не так, – вставил я. Отчего-то почувствовал потребность закончить его сюжет.
Он задумчиво поменял местами ноги, скрестив их на новый лад.
– Я даже спросил жену: «Как по-твоему, этот парень издевается надо мной?»
– А! – сказал я. – Так это она догадалась?
– Во всяком случае, – одним движением руки он отмахнулся от всей этой истории кто-над-кем-издевается, – угадайте, кто позвонил мне сегодня ровно в семь утра?
Поверить не могу, чтобы он в самом деле предлагал мне угадать. Но когда я не предложил отгадку, Дикки тоже не дал ответа и продолжал ухмыляться мне так, словно я должен знать, и я принял вызов:
– Ректор.
– Вот именно! – подтвердил он, явно довольный собой. – И знаете, чего он хотел?
Я снова принял вызов:
– Выяснить, существует ли способ уволить профессора с постоянным контрактом?
Дикки напустил на себя обиженный вид: я его разочаровал. Сначала проявил такую проницательность – а теперь вдруг обнаружил недостаток воображения.
– Он хотел извиниться и заверить меня, что в ближайшее время бюджет у меня будет. Хотел, чтобы я донес до вас всю сложность нашего положения. У вас нет бюджета, потому что у Джейкоба нет бюджета, потому что у меня нет бюджета и так далее вплоть до ректора, у которого нет бюджета, потому что бюрократия тянет время. Как обычно. Ректору обещали бюджет в начале следующей недели, и он хотел заверить меня, что к концу недели бюджет будет и у меня.
– Отличные новости! – сказал я. – По утке в день – это значит, что мне придется убить всего четырех или пятерых, а у нас их там без малого тридцать.
Дикки счел это забавным и залился неумеренным смехом. Я оставался неумеренно строг. Если Дикки и смутился, обнаружив, что смеется в одиночестве, он ничем этого не обнаружил.
– Нет, честно, – сказал он, – вы для всех нас доброе дело сделали, Хэнк. Прошлой ночью – да, признаю, я готов был воткнуть вам в горло нож для колки льда, но чем больше я думал об этом, тем яснее понимал: мы можем это использовать.
– Нож для колки льда? – переспросил я. – В горло?
Ведь мы же сидим тут на кожаном диване Дикки в кабинете руководителя института высшего образования, так близко к средоточию цивилизации, как только можно оказаться, не перебираясь в университет получше.
Дикки как будто и не слышал.
– То есть сначала я осыпал вас всеми мыслимыми ругательствами. Я твердил: «Что этот так его хрум-хрум-хрум-хрум-хрум делает со мной?» – Дикки выдержал паузу, словно предоставляя мне возможность сосчитать «хрум» за «хрумом» и подставить на их место брань, дабы я вполне осознал, как именно он меня обзывал. – Но чем больше я думал об этом, тем яснее понимал: это забавно.
Поскольку Дикки Поуп никогда не проявлял ни малейшего чувства юмора, я мог сделать только один вывод: он вовсе не считает это забавным или разве что в том смысле, в каком было бы забавно воткнуть мне в горло нож для колки льда. Под этой маской Дикки, осознал я, все еще бесится.
– И вдруг я расхохотался, просто живот надорвал, это же так-перетак забавно. Из-за чего я переполошился? – спросил я себя. Из-за небольшого унижения? Небольшой неприятности с конгрессменом? Ну мы же все взрослые люди, верно?
Я счел это очередным риторическим вопросом, но, видимо, ошибся.
– Верно? – повторил Дикки.
– Абсолютно! – заверил я его.
– Итак, я сказал себе: надо это использовать. Всякая проблема содержит в себе решение. Это первое правило, которое усваивает каждый администратор.
– Сколько правил всего? – спросил я.
Я не так уж наивен, но могу играть эту роль.
Дикки пропустил мой вопрос мимо ушей. Игнорировать ехидные вопросы – вполне возможно, еще одно правило.
– И к тому же нельзя сказать, что у нас нет более серьезных проблем.
– Никак нельзя этого сказать, – согласился я.
– И раз уж мы об этом заговорили, – сказал Дикки так, словно новая мысль только что пришла ему в голову, – эта ваша буйная кафедра. Сколько жалоб уже накопилось?
– Только на меня? – уточнил я. – Или считая вместе с теми, которые подавали на Тедди, пока он заведовал?
Дикки пожал плечами, само великодушие:
– На обоих.
– Я сбился со счету, – признался я. – Пятнадцать? Двадцать? По большей части мелочные придирки.
– Придирки! – повторил Дикки и подался вперед, чтобы ткнуть изящным указательным пальцем в мое обтянутое твидом плечо. – Вот именно. Самое точное хрум-хрум слово для них. И профсоюз, который их вскормил, – такие же мелочные придиры, хоть вы со мной и спорите.
С этим ясно. Куда-то мы начали продвигаться. Дикки не стал бы произносить таких речей без предварительной подготовки. Вчера он решил выяснить, кто я такой – парень, которому он хотел бы воткнуть в горло нож для колки льда. Кем-то же я должен быть, так кто же я, черт побери? Он сделал пару звонков и узнал, что я выступал против представительства от профсоюза, когда по этому вопросу проходило голосование лет десять назад. Он, возможно, даже слышал, что я открыто и многословно критикую тот дух эгалитаризма, который растекся по университету с тех пор, как тут появился профсоюз. Или он уже какое-то время знает это обо мне. Может быть, прошлой осенью поинтересовался, кто такой, черт побери, Счастливчик Хэнк, пишущий в газету сатиры на университетскую жизнь. Может быть, этому Счастливчику Хэнку он бы тоже воткнул в горло нож для колки льда. В любом случае, раз он потрудился выяснить мое отношение к профсоюзу, он заодно узнал, что я человек непредсказуемый, слабое звено в команде. И хотел бы выяснить, насколько слабое звено. Стоит ли обзаводиться таким союзником?
