По правде говоря, Уильям Генри Деверо Старший на фотографии в этой книге не выглядит как человек, нуждающийся в чьей-либо помощи, и это, вероятно, один из главных талантов моего отца – способность намекнуть позой, жестом, что кроме себя самого он ни в ком особо не нуждается. Эта самодостаточность, подозреваю, и обеспечила ему успех у молодых женщин из различных семинаров, которые он вел. Хоть он не так уж потрясающе красив, однако ухитрялся дать им понять, что пойдут они ему навстречу или нет – это больше их дело, чем его, и, разумеется, они шли навстречу. И я их понимал, я и сам пытался завоевать его внимание. Эта же его самодостаточность терзала меня в детские годы. Отправляясь куда-либо, он ясно давал понять, что идти с ним или нет – мое дело, и я всегда старался держаться поближе к нему, а не к маме, хотя с ней мне было лучше и она-то мной занималась. Но сам факт, что ей вроде бы даже нравилось мое общество, делал ее менее желанным сотоварищем всякий раз, когда мне предстояло выбрать между ней и отцом. Не помню, сколько мне было лет, когда меня наконец осенило: все усилия достичь близости с отцом бесплодны по той простой причине, что близость с ним невозможна. Наверное, я бы пришел к этому простому выводу раньше, если бы не мама, которая, как я тогда же понял, сама этого еще не поняла.
Когда я положил Уильяма Генри Деверо Старшего на журнальный столик, мое внимание привлек другой том на той же полке. Суперобложка – да и вся книга – в идеальном состоянии, как новенькая, а когда я повернул книгу обратной стороной, серьезный молодой человек уставился на меня магнетизирующим взглядом Распутина, выражающим нетерпимость, превосходство и сосредоточенность на своих идеях. Неужто и я принимал нарочитую позу, как и мой отец на обложке его первой книги? Мне-то казалось, в джинсах и рубашке без ворота, с длинными волосами по моде того времени, я – полная противоположность моему облаченному в твид отцу-профессору, но теперь меня поразило: и поза моя, и взгляд – совершенно его, и, в отличие от одежды, их-то я нацепил бессознательно. Под фотографией автора подпись: «Генри Деверо у себя дома в Рэйлтоне», снимок же всячески силился сообщить: такой человек никак не может быть «дома» в Рэйлтоне. На титульной странице я обнаружил собственноручную надпись: «Финни, с любовью и восхищением. Желаю удачи».
Мне понадобилась минута, чтобы припомнить, по какому поводу я желал Финни удачи (любовь и восхищение я отнес на счет поэтической вольности). Потом сообразил: мы оба в один год подавали заявку на повышение – на должность доцента и на постоянный контракт, и все знали, что у Финни шансов нет. За шесть лет, что он болтался в Рэйлтонском университете, он так и не закончил диссертацию, начатую в университете Пенсильвании, и в его досье лежала одинокая бумажка – письмо от научного руководителя, сообщавшего, что он еще вовсе не махнул рукой на Финни и нас тоже просит не отчаиваться. Меня-то, автора опубликованной книги, должны были закрепить за кафедрой единогласно, хоть я и имел наглость подать заявление на более высокую должность, отработав всего год. Предсказуемый итог, хотя никто его не предсказывал: Финни в тот год пошел на повышение, а меня отвергли, и я так обозлился, что при поддержке Джейкоба Роуза (на следующий год он как раз возглавил кафедру) подал заявление уже не на должность доцента, но на профессорскую ставку, и столь неслыханная, бессовестная наглость вынудила комитет одобрить мою кандидатуру, и тем самым я оказался навеки привязан к этому месту – постоянный контракт, профессорство и высокая ставка означали, что я ухожу с рынка университетской рабочей силы.
Извинить самому себе свои заблуждения я всегда могу, но Финни, крыса эдакая, продал книгу, которую, теперь-то я отчетливо припомнил, я преподнес ему в качестве прощального утешительного жеста, как я тогда считал, – трудно было представить себе кандидата, менее заслуживающего постоянный контракт, чем Финни.
Как ни странно, досада на Финни – единственное чувство, посетившее меня при виде этой книги. Книги моей жизни. Она не сделала меня известным, как сделал моего отца его дебют, но этот маленький том существенно повлиял на судьбу автора и его семьи. Когда книгу приняли, мы решились перебраться в Рэйлтон, и аванс позволил расчистить первый участок в Аллегени-Уэллс и прикупить два других, которые я до сих пор отказываюсь продать; с этого начались мелкие междоусобицы английской кафедры, что заменяют нам подлинный конфликт. Разумеется, я говорю не о том конкретном маленьком томе, который держал в руках и который прожил самую бесславную и незаметную жизнь, какая только выпадает на долю книги. Сначала его получил человек, которому, видимо, этот подарок был не нужен, а затем книга перешла к человеку, использующему ее для декорирования интерьера. Подобно Оливеру Твисту, из плохого места эта книга попала в еще худшее. В приемной послышался голос Дикки, отдававшего распоряжения секретарше, и я сунул томик в карман пиджака.
Вошел Дикки, и мы пожали друг другу руки – слишком крепко для такого случая, хотя, по правде говоря, я еще толком не знал, зачем я здесь и какой у нас «случай». Это обычная ежегодная встреча главы кафедры с главой университетской администрации или та встреча, насчет которой меня предупреждали, – где мне сообщат о грядущих чистках? Или ни то ни другое – все сметено в сторону желанием обсудить со мной вчерашнее появление на телеэкране и в какое затруднительное положение я поставил тех, кто платит мне жалованье?
Дикки Поуп редко носит пиджак и галстук, не надел он их и в этот раз. Рукава голубой оксфордской рубашки изящно завернуты на четверть. Серые слаксы – чудесный образчик ладно подобранных брюк, а мокасины из цветной дубленой кожи выглядят так, словно он купил их нынче утром по пути в кампус. Изысканно-зауряден наш Дикки и мал под стать своему уменьшительному имени.
Рухнув на край дивана, тянувшегося вдоль стены напротив книжных полок, он жестом пригласил меня сесть с другого края.
– Юристы и копы. Копы и юристы. А я-то мечтал быть педагогом, – трагически простонал он, внимательно при том меня изучая.
Несомненно, тактика, рассчитанная до мелочей. Я же с кафедры английского языка и литературы, и Дикки полагает, что я не питаю особой любви к копам и юристам. В данный момент не питает к ним любви и Дикки. Установим общую систему ценностей и поговорим как друзья. Может, даже до чего-то договоримся. Кто знает? Минут через десять или двадцать мы оба уютно устроимся рядышком на его конце дивана. Или таков его план, или Дикки в самом деле недолюбливает копов и юристов.
– Меня не предупредили, что университетская жизнь – сплошное безумие!
– Я-то догадывался, – сказал я. – У меня оба родителя работали в университете.
Эта простейшая ремарка вышибла из Дикки дух.
– Неужели? Я и понятия не имел! – воскликнул маленький обиженный гендиректор.
– У вас тут стоит одна из книг моего отца. – Я взял Деверо Старшего с журнального столика и протянул Дикки.
– У меня есть и ваш роман, – ответил Дикки, бегло глянув на Старшего.
Это он только так думает. На самом деле Деверо Младший покоится в кармане моего пиджака, твердым корешком тычется в ребра. Меня лишь слегка разочаровал тот факт, что Дикки, похоже, имеет некоторое представление о книгах, стоящих на его стеллаже, то есть рассказ Джейкоба Роуза о том, как эти книги были приобретены, – гипербола, если не просто ложь.
