Мисси, верная своей профессии, очнулась в тот самый момент, когда щелкнул затвор фотоаппарата. Тони сделал несколько снимков и положил их сохнуть под полотенцем. Потом мы втроем устроились в ванне и стали следить за тем, как из темного фона проступает Мисси. Она вроде бы осталась довольна результатом.
– Отличные сиськи, верно? – сказала она, передавая мне снимок. – Такие баллоны только зря пропадают на медийном рынке Рэйлтона.
Дождь прервался. Я сказал Тони и Мисси, что с ними очень весело, но…
– «Всего одна», – запел Тони.
– «Из тех вещей», – продолжила Мисси, удивив меня знанием довольно древней песни.
Возможно, она старше, чем кажется. Но мне все равно, сколько ей лет, и ничуть не жаль оставить ее наедине с Тони. Я отыскал свои вещи, сунул в карман полароидный снимок, который Мисси навязала мне на память, и пошел одеваться в теплую кухню, чувствуя, как меня распирает от собственной добродетели.
Лишь выйдя на крыльцо, я сообразил, что машина осталась в городе. Второй раз за два дня меня куда-то отвезли, не интересуясь моими пожеланиями, а теперь шагать десять кварталов под горку. На полпути я сообразил, что меня действительно распирает, но только не добродетель. Слева небольшая заросль, я свернул туда помочиться под деревом.
Капало у меня в том же темпе, что с веток над головой, и медленный процесс позволил мне поразмыслить. Теперь, когда я не терся бедром о бедро Мисси в горячей ванне, почему-то вспомнилась ее жалоба, что такие сиськи пропадают на маленьком медийном рынке Рэйлтона. В тот момент эта фраза показалась мне забавной, а теперь – грустной. Ведь она вкратце передает и то положение, в каком находятся Джейкоб Роуз и Грэйси, Рурк и Тедди, Джун и, пожалуй, я сам. Мы все, словно буксир Скуффи, верили, что созданы для чего-то большего. Скажи нам кто двадцать лет назад, что наша профессиональная жизнь пройдет в Центрально-Западном университете Пенсильвании, в Рэйлтоне, мы бы расхохотались, но теперь нам не до смеха, и мысль о том, что мы так и состаримся вместе, свербит, но других вариантов не осталось. Может, мы и тут не были бы несчастливы, если бы появлялись новые лица, но мы вынуждены каждый день смотреть друг на друга, а это напоминает нам о собственной участи, обо всех возможностях, которыми мы пренебрегли, найдя для этого разумные причины. Финни мог бы дописать диссертацию – и не дописал; Джун лет двенадцать назад предлагали работу в приличном университете – ей удалось опубликовать хорошую статью в правильном месте, – но Тедди только что получил постоянный контракт, а тот университет не соглашался взять заодно и его. Потом у Тедди появился шанс перейти на административную работу, что было бы лучше и для него, и для студентов, но Джун – вероятно, в отместку – отговорила его. Даже в стихах Грэйси когда-то брезжил талант.
Мы не допускали – ни один из нас, – что рутина работы в комиссиях, кафедральные склоки, ежедневный план занятий и нарастающее воинственное невежество студентов сожрут столько лет. А теперь, в далеко зашедшем среднем возрасте, мы предпочитаем – возможно, это мудро – злиться друг на друга, а не на самих себя. Мы не желаем хоть на миг признать, что будь мы в самом деле созданы для большего, мы бы это большее осуществили. Тони – один из немногих удовлетворенных жизнью людей, кого я знаю, и в настоящий момент он пожинает плоды своего благоразумия. Конечно же, сейчас он ласкает те самые груди, которые, по мнению Мисси Блейлок, понапрасну пропадают в Рэйлтоне. И то, что она позволяет ему это делать, укрепляет в Тони уверенность, будто он многое может предложить женщинам. Он слишком умен и не станет зря тратить время, гадая – когда Мисси зажмурится и закурлыкает, – от его ли пропитанного текилой очарования или от мечтаний о рынке получше и побольше затвердели ее соски.
Размышления каплющего мужчины в темном каплющем лесу. Закончив, я оборвал и эти мысли, уверенным движением подтянув язычок молнии. Вынырнул из тени и лицом к лицу столкнулся с молодой женщиной, которая пешком поднималась по крутой и скользкой обочине. Лет двадцати пяти на вид, а то и моложе. Округлое приятное лицо несколько искупало тот факт, что под тяжелым стеганым пальто скрывалось массивное тело. Почему-то резиновые шлепанцы на голых ногах. Взгляд такой открытый, такой ненастороженный – совсем как у пса-попрошайки, который понимает, что ему дадут пинка, и все же лижет человеку руки.
– Я вас знаю! – сказала девушка, хотя и не смотрела на меня – по крайней мере, в глаза не смотрела. – Как вас зовут?
Не знает она меня, в этом я уверен, и я ее не знаю. И точно знаю, что не стану ей представляться. Я вышел из лесу в три часа ночи, а эта девушка боится меня не больше, чем новорожденного котенка, поэтому, как ни странно, я боюсь ее.
– Как вас зовут? – снова спросила девушка. Она произнесла «зовут» так, что это слово рифмовалось с «уют». И повторила свой вопрос еще дважды, почти не делая паузы, перед тем как снова его задать.
Она подошла ближе, того и гляди вытянет руку и коснется моего лица. Инстинктивно я отступил на шаг.
– С вами все в порядке? – спросил я, не зная толком, что имею в виду.
Кажется, притормозил ее не сам вопрос, но звук моего голоса.
– Это не он! – вскричала девушка с безмятежным удивлением. – Вы – это не он вовсе!
«Воувси!» – слегка подвыла она.
– Не он, – согласился я. – Вовсе нет.
– Вы – воувси не он, – повторила она и двинулась прочь.
– Все хорошо? – Довольно глупый вопрос, но она и не отвечала, вновь карабкалась в гору. Резиновые шлепанцы поехали на мокром асфальте, и она выдохнула:
– Оооох! Скоульзко!
Глава 14
Мой отец Уильям Генри Деверо Старший, к чьему возвращению в лоно семьи, как намекает загадочно моя мать, я не готов, всегда был чудовищно рациональным человеком и, как большинство рациональных людей, предпочитал ночи день. Если он не переменился, то к половине седьмого должен быть уже на ногах, умыт и одет. В детстве я часто заставал его в кабинете, он лениво попивал чай в своем кресле с высокой спинкой. Как бы рано я ни встал, как бы поздно он и моя мать ни вернулись накануне, он всегда был тут как тут. Мама утверждала, что у отца имеется внутренний хронометр, который позволяет ему проснуться и выключить будильник за минуту до трезвона.
И вот какая у меня есть на этот счет теория. Всех мужчин осаждают сомнения. Даже тех, кто, как мой отец, кажется невозмутимым. И мы все, думается, более восприимчивы к сомнениям и страхам (и к чувству своей вины, быть может) в темноте, нежели при свете дня. И я думаю, моему отцу подобные ощущения не нравились. В детстве я, разумеется, не догадывался, что чисто выбритый и спрыснувшийся одеколоном мужчина, которого я заставал в полной книг «берлоге» большого старого дома, арендованного моими родителями в нескольких кварталах от университета, подвержен сомнению, страху или чувству вины. Жизнь ребенка полна их, и, возможно, я даже верил, что взрослая жизнь означает победу над ними. Вероятно, в иное утро, когда я заставал его в кресле для чтения, благоухающего, сосредоточенного на печатной странице, он еще вспоминал беззаконное сношение с юной аспиранткой, имевшее место всего за несколько часов до того. Очевидно, у него было немало «отношений» с молодыми женщинами, пока он не остановился на той из своего семинара по Д. Г. Лоуренсу, которую предпочел моей маме. Я-то принимал его ранние вставания за знак доблести и, кажется, считал привычку матери оставаться в постели, категорически зажмурившись от света нового дня, изъяном характера, тем более что в разгар утра, спустившись на первый этаж, она взирала на отца и на меня с выражением, весьма смахивавшим на злобу.
