В воображении я побывал в постели с обеими женщинами разом, да только не сдюжил. Перебрал еще раз записки в надежде, что пропустил сообщение от Лили, – она должна была уже добраться до Филли, – но ничего нет.
– Спасибо? – отозвалась наконец Рейчел. – Когда?
– На прошлой неделе. Я снял копию.
Снова молчание.
– Обещайте, что не скажете мне, если она их разругает?
– Что так? Разве она – высший суд?
Короткая пауза.
– А кто же суд?
– Я. Сколько вам повторять?
– Мне правда пора идти? – сказала она.
Мне тоже. Игра воображения имеет свою цену. Мне снова приспичило в туалет. В последний раз я заходил туда по пути в аудиторию, это что же, час назад? И опять понадобилось.
Переговорное устройство защелкало. Снова Рейчел:
– Вас хочет видеть профессор Дюбуа.
– Хорошо, – сказал я прямо в интерком, чтобы Грэйси услышала. – Запускайте ее.
Вошла Грэйси. Одета красиво и дорого, в бежевое платье, вполне возможно – из кашемира. По мере того как ее изначально пышное тело становилось все дороднее, она отращивала волосы, словно желая сохранить пропорции неизменными. Выглядит, положа руку на сердце, героически, совершенно изумительно: отважная женщина, твердо намеренная одержать еще одну, последнюю сексуальную победу перед менопаузой. Понимаю, отчего Майк Лоу капитулировал. Он как раз тот тип мужчины, кому не по силам справиться с задачей, поставленной женщиной. Парфюм Грэйси предшествовал ей, и я вспомнил, что это самое ощущение – будто я сейчас задохнусь в ее ароматах – и побудило меня вчера приняться за Грэйси.
– Полагаю, у нас нет шанса провести эту встречу, как подобает двум взрослым интеллигентным людям? – вопросила она, и не совсем беспричинно: я нацепил фальшивый нос и очки, дар мистера Перти. Усы я отодрал, рассудив, что они не вписываются в желаемый образ – легкое преувеличение, а не грубая пародия. Черные пластиковые очки, к которым приделан фальшивый нос, достаточно похожи на мои настоящие очки для чтения, а пластмассовый носяра не намного нелепее моего изуродованного хобота.
Но реакция Грэйси меня разочаровала. Я надеялся, что она хотя бы на миг испугается. Если бы я сотворил с физиономией Грэйси то, что она сотворила с моей, я бы пережил тяжелый момент, мне бы показалось, пусть на минуту, что я изувечил ее сильнее, чем думал. На миг чувство вины придало бы клоунскому носу реальность в жестком свете морального воображения. То ли у Грэйси отсутствует моральное воображение, то ли она помнит, с кем имеет дело.
– Грэйси… – начал я.
– Доктор Дюбуа, – перебила она. Сделала паузу, выжидая. Я не защитил диссертацию, вот в чем намек, и фамильярности она не допустит.
Мы оба молчим.
– Прекрасно, – сказала она наконец. – У меня всего несколько минут, но я хотела повидать вас перед отъездом из города.
Моя жена, декан, моя мать и Чарлз Перти, а теперь вот Грэйси – пятая.
– Я пришла извиниться, профессор Деверо. Я не имела намерения…
– Хэнк, – перебил я, великодушно махнув рукой.
Я снял накладной нос, и Грэйси, надо отдать ей должное, содрогнулась.
– Я обдумала вчерашнее происшествие и пришла к выводу, что необходимо отделить личные проблемы от профессиональных.
Хотя я понятия не имел, как она собирается это сделать, я заверил ее, что всецело разделяю такой подход.
– Я решила подать на вас жалобу.
– Это личное или профессиональное? – уточнил я.
Грэйси проигнорировала мой вопрос.
– Таким образом, моя позиция как старшего члена кафедры будет недвусмысленно ясна. А также то, что я не позволю меня обойти.
Здесь она сделала паузу, чтобы я хорошенько усвоил ее слова.
– Знаю, вы сочтете это мелочным, но я обязана защищать свою территорию. Если бы мы вздумали нанять другого прозаика, вы бы поступили так же.
Я прикинул, сказать ли ей, что она зря хлопочет, поскольку денег не будет и ничья территория не пострадает, но я обещал Джейкобу Роузу, что это останется между нами, и к тому же большинство университетских споров столь же бесплодны, так что нет причины сдаваться именно в этом, раз уж он стоил мне ноздри.
– Грэйси…
Она подняла руку:
– Возможно, вы чувствуете себя увереннее, чем я. Признаю, вы успешный писатель. Но я считаю жестокостью то, как вы все норовите указать мне мое место. Я отдала университету пятнадцать лет. Вам от меня так легко не избавиться.
Это было бы смешно, если б не было так печально. Печальны и смешны не только страдания Грэйси из-за недостатка уважения, хотя в этом она близка к реальности. Но профессор, доктор наук с постоянным контрактом в нашем колониальном форпосте, эгалитарном, с сильнейшим профсоюзом, – да ее никаким рычагом с места не сдвинуть. Я открыл было рот, чтобы сказать про рычаг, но сообразил, что Грэйси примет это за грубый намек на свой вес. Была и вторая причина, заткнувшая мне рот, – ошеломление от услышанного. Эти причитания Грэйси, что я-то, мол, успешный писатель, показывают, как мало мы в здешних местах ждем от себя и других. Тощая книжонка, вышедшая двадцать лет назад и через год забытая, – вот в чем Грэйси чует угрозу для себя. Последняя тысяча экземпляров из восьмитысячного тиража была приобретена университетским магазином со скидкой и вот уже пятнадцать лет продается в кампусе по полной цене. Когда я проверял в последний раз, пара сотен еще оставалась на складе. Кто, кроме Грэйси, станет ревновать к такому успеху?
– Жалоба, – продолжала она, – это не единственная тема, которую я хотела с вами обсудить. Можете не верить мне, Хэнк, однако вы всегда мне нравились. Вы похожи на героя хорошей книги. Почти настоящий, понимаете, о чем я? В отличие от преподов. Да, я сама одна из них. Когда-то была другой, но теперь – такая.
Из всех странных вещей, какие Грэйси наговорила, эта, пожалуй, сама странная и самая трогательная. И столь же абсурдная, как всё прочее, – надо же, восхищаться тем, что я почти реален.
– Вам следует знать, – она понизила голос, – что Финни обсуждает с коллегами идею импичмента. Полагаю, он включит это в повестку ближайшего заседания кафедры. При том, как ныне обстоят дела, боюсь, нам обоим понятно, как мне придется проголосовать.
А ведь Грэйси ошибается на свой счет, подумал я. Она более реальна, чем ей кажется. Но она права насчет того, какой она сделалась.
– Мы поняли друг друга? – требовательно спросила она. Какой-то намек на похоть проступил в ее улыбке, в самых уголках рта.
– Лучше, чем понимаем самих себя, – ответил я и снова надел очки и фальшивый нос, подчеркивая смысл сказанного. – Кстати, я ведь тоже собираюсь подать жалобу.
Промельк страха и сразу следом – удивления. Удивление, скорее всего, вызвано тем обстоятельством, что я – единственный на кафедре, кто ни разу не подавал жалобу и даже не угрожал коллегам ее подать.
