– Я пишу ради денег, – умно возразил я.
Мама отлично знает, сколько «Зеркало Рэйлтона» платит своим авторам. Но по тому, как она забрала у меня тарелку и чашку из-под кофе, я догадался, что она всерьез обижена. Моя мама из тех женщин, о чьем эмоциональном состоянии всегда можно судить по уровню шума, извлекаемого из посуды и столовых приборов. Я это ценю. Поверьте, я вовсе не мечтаю, чтобы моя жена уподобилась моей матери, но все же спокойнее иметь дело с женщиной, чей эмоциональный барометр так легко считывается. Лили недостает – порой, к моему сожалению, – присущего моей матери чувства драмы. По ее мнению, звенеть посудой значит не драматизировать свой гнев, а сводить гнев к мелодраме. Моя жена считает ту разновидность подчеркнуто драматического поведения, которой наслаждается моя мать, недостойной. И Лили, без сомнения, права. Но такой мужчина, как я, которого женщины то и дело сбивают с толку, предпочитает дорожные знаки с крупными буквами. У моей матери есть свои глубины, однако она готова упрощать, подавать недвусмысленные команды: ВПЕРЕД… СТОП… УСТУПИ. Уильям Оккам мог бы следовать таким дорожным знакам, могу и я.
– Ты все еще дуешься из-за того, что я не еду с тобой в Нью-Йорк? – отважился я.
Мама обернулась от раковины, где ополаскивала наши тарелки и блюдца, изучающе присмотрелась.
– Нет, Генри, я не дуюсь «все еще» из-за того, что ты не едешь в Нью-Йорк. Я изначально не дулась, так что никак не могу дуться «все еще».
– Ага! – улыбнулся я. Что-то же ее явно гложет.
– Будь у тебя грузовик или какая-то надежная машина, другое дело, но от тебя и от этого чудища, на котором ты ездишь, нам никакой пользы. Мы бы не тянули другую машину, а сами нуждались в буксире. Нет, мы, твой приятель Чарлз Перти и я, расчудесно справимся без твоей помощи. Ему пора выбраться из Рэйлтона, и ты знаешь, как я люблю Нью-Йорк. Конечно, я бы предпочла более изысканного спутника: мне еще не доводилось переступать порог «Русской чайной» в сопровождении мужчины в ковбойских сапогах и рубашке с металлическими кнопками, но что поделать… – Ее голос замер, мама уже мысленно созерцала эту сцену.
– Позвони заранее, – посоветовал я, вставая. – Я где-то читал, что «Чайная» закрыта.
– «Русская чайная»? Абсурд. – Но тут вдруг она сделалась серьезной – серьезной на иной лад. – Что меня по-настоящему беспокоит, так это то, что ты не готов к возвращению твоего отца.
Поразительное высказывание – от изумления я буквально вытаращился на мать.
– К чему я не был готов, так это к его уходу, – сказал я. – А ныне, слава богу, мне совершенно все равно, где он и чем занят.
На ее лице появилось наименее мной любимое выражение из всего ее обширного арсенала – надменное и обидное превосходство: «Кого мы тут пытаемся обмануть, малыш?»
– Что? – спросил я, чувствуя, как понемногу распаляюсь.
– Пусть будет по-твоему, – ответила мама, и я понял, что ошибся насчет того, что самое противное выражение на ее лице – то, предпоследнее. Сменившая его скупая и печальная улыбка еще хуже.
Я глянул на часы:
– Мне пора в класс. – В семье Деверо педагогический долг всегда был козырным тузом, и я видел, как обозлил маму, выложив его в подобный момент.
– А, да, – отозвалась она. – В класс, где говорят все, кроме тебя. Вечно забываю, как это называется. – Моя мать, разумеется, не забыла, как называются воркшопы, не забыла и о том, что она их не одобряет. – Прежде чем ты отправишься просвещать юные умы своим красноречивым молчанием, не будешь ли так любезен спуститься в подвал и принести мне меньший из двух чемоданов?
Я дошел вместе с ней до двери в подвал, мама щелкнула выключателем, добившись краткого промелька света и отчетливого хлопка откуда-то из темных нижних регионов подполья Чарлза Перти.
– Ай-ай-ай, – сказала мама. – Запасные лампочки у меня кончились.
– Оставь дверь открытой, – предложил я в уверенности, что увижу нужный чемодан с верхней площадки. – И не загораживай свет.
В кои-то веки мама сделала как велено.
– Аккуратнее, Хэнк. – Она коснулась моего локтя, снизойдя до имени, которое обычно презирала. – Лестница в ужасающем состоянии.
И я тоже в кои-то веки сделал как велено, припомнив на первой же ступеньке предчувствие моей жены, что я могу угодить в больницу, пока она в отъезде, – я же был твердо намерен опровергнуть ее пророчество. Беда в том, что, едва ступив на лестницу, я сам себе загородил свет, и все внизу погрузилось во тьму. Я нащупывал следующую ступеньку, будто не очень-то и веря в ее существование или в то, что она окажется там, где было бы логично ее поместить. Поначалу я мог касаться обеих стен, однако по мере спуска стены исчезли, а перила не появились.
– Ну вот, – донесся голос матери, – ты добрался донизу.
Как она сумела это разглядеть, когда я сам не мог, – не понимаю. Но она была права. Я ступил на каменный пол, и через полминуты глаза привыкли. Нащупывая путь в темноте, я обнаружил ручку того, что счел чемоданом, потом еще одну. Я выставил чемодан, который показался меньше, на лестницу, чтобы мать проверила.
– Этот?
– Да. И раз уж ты там, то рядом с чемоданами, вплотную, должны стоять две картонные коробки с надписью «На память».
– Отойди от света, – попросил я, хотя уже лучше видел в темноте. На потолке, прямо над головой у меня, сплошная паутина труб, и я старался не задеть их. Поблизости от чемоданов нашлось с десяток, а то и больше, картонных коробок, на каждой изящным маминым почерком надпись «На память».
– Открой верхнюю, – попросила она.
Я подтащил коробку к подножию лестницы, чтобы свет падал на нее, и открыл.
– Фотоальбомы, – крикнул я наверх, и тут мое внимание привлекла яркая вещица, втиснутая в коробку сбоку.
– Это она, – сказала мама. – Подай мне чемодан, а потом, будь добр, принеси коробку.
Я выдернул из-под альбомов яркую штуковину и опознал ее: ошейник, что я купил в детстве, надеясь убедить родителей приобрести собаку, чью шею я мог бы украсить этим ошейником. Я бросил его наверх, и ошейник упал к маминым ногам.
– Ах, Рыжуха! – вздохнул я. – Как я любил эту собаку.
– Господи, какой же ты был занозой! – ностальгически отозвалась мама.
– Вот чемодан. – Согнувшись, я поднялся на несколько ступенек и протянул чемодан вверх. Когда мама выступила вперед, черный подсвеченный со спины силуэт, какое-то атавистическое чувство обрушилось на меня с такой силой, что в момент передачи из рук в руки чемодана я попятился и на миг испугался: не утащить бы за собой вниз по ступенькам и маму. Я сбился со счета ступенек и внезапно растерялся, совсем растерялся. Дернувшись вверх, я ухватился за трубу с горячей водой – такое мое счастье, – и только это помешало мне рухнуть в подвал.
– Аккуратнее! – послышался мамин голос. – С тобой все в порядке?
