Вошел Лео, и пока он извинялся и устраивался, что-то щелкнуло у меня в мозгу, тяжестью повисло на сердце. Он видел, как все в аудитории смотрят на него – мрачного, застенчивого, прыщавого рыжего мальчишку, более реального, чем любая аллегорическая фигура, обозначающая низкую самооценку.
– Мы обсуждаем рассказ Соланж, – сообщил я ему.
С минуту он рылся в рюкзаке, отпыхивался.
– Мне понравились тучи, – поведал он, нащупав свой экземпляр рукописи. Я заметил, что Лео успел отгрызть очередной ноготь и ободрать кутикулу, на титульной странице рассказа осталась красная бусинка крови. Он тоже это заметил и поспешно размазал кровь запястьем, потом обтер изуродованный палец о джинсы. – Я решил, мне как раз этого недостает.
Вот вам и выводы Лео. Ему нужны тучи для затуманивания некрофилии.
Соланж не из тех, кто принимает протянутую оливковую ветвь. Антикапитулянтская белая прядь повисла у нее перед носом; скосив глаза, девушка словно изучала длинные серебристые нити своих волос.
– Психотерапии, вот чего тебе недостает, – высказалась она.
Распахнулась дверь, вторглись Лу Стейнмец и коп в униформе. Другой полицейский из охраны кампуса, успел я заметить, разместился под окнами аудитории.
– У меня здесь занятия, Лу, – сказал я.
– Мне всего-то нужно поговорить с одним из ваших студентов, профессор. Вон с тем.
Лео принялся собирать вещи.
– Вы вполне можете подождать, пока мы закончим, – сказал я. – Я в этом уверен.
Очевидно, Лу Стейнмец расслышал в моем голосе угрозу: он замер, что-то прикидывая. Он знает, что не вправе входить в мой класс, не вправе открывать дверь, даже стучаться не вправе, – впрочем, он и не постучался. У него менталитет злого копа – нарушай все правила, пока тебя не остановят, тогда подайся назад, перегруппируйся и нападай снова с другой стороны.
– Ладно, профессор. Можем и в коридоре подождать. Жалованье свое мы так и так получим. Прихватим пару стульев, если вы не против.
– Я против.
Он кивнул:
– Благодарю за сотрудничество.
Когда за ним закрылась дверь, я понял, что, отстояв свою территорию, я теперь не знаю, что с ней делать. Если и существует способ как-то вернуться к рассказу Соланж, мне этот способ неизвестен. Видимо почуяв это, Лео вновь принялся собирать свои вещи.
– Вы меня извините? – спросил он, похоже не замечая иного смысла этого вопроса, кроме сиюминутного.
Мне бы ответить «нет». Задержать его, из принципа, чтоб оставался там, где сидит. Но Лео рвался поскорее покончить с проблемой. Мне знакомо это чувство. Все следили за тем, как Лео вскидывает на плечи рюкзак и идет к двери. В рассказе он бы остановился, обернулся и оставил нам на прощанье какую-то запоминающуюся фразу, точное наблюдение, что-то более подлинное, чем все, что он написал за этот год, но это не рассказ, так что он покинул нас тихо, без драмы. И вот уже его ведут в наручниках – руки скованы за спиной – через лужайку к поджидающему круизеру.
– Можно и нам всем идти? – спросил студент, использовавший в сочинении мой нос.
– Соланж? – окликнул я, ведь это ее рассказ мы обсуждали.
– Да, пожалуйста, – устало кивнула она.
Все потянулись к выходу. Соланж плелась последней, остановилась возле моего стола.
– Я знаю, что облака – чушь, – сказала она. – Я же не дура.
– Никто такого и не утверждал, Соланж.
– Профессор Рурк говорит, мне нужно бросить писательство и сосредоточиться на литературоведении. Взяться за диссертацию. Говорит, мне хватит для этого ума и злости.
– Несомненно, в его устах это комплимент.
– Не то чтобы я хотела быть злой, – она пожала плечами, – но у меня это хорошо получается. Папа говорит, надо делать то, что у тебя хорошо получается. Он тоже злой.
– Зайдите завтра в приемные часы, – предложил я. – Надо же выставить оценку.
– Я никакой оценки не заслуживаю, – сказала она. – Дерьмо и есть дерьмо.
– Может, подыщем что-то, что у вас лучше пойдет.
– Я хотела написать рассказ о парне. О красивом, уверенном в себе парне, с которым у меня нет ни малейшего шанса. А потом подумала: зачем же повышать ему самооценку?
– Кажется, вы его проучили.
– Ну да, – буркнула она, выглядывая в окно и следя, как отъезжает полицейский автомобиль. – А с ним они что сделают?
– Вероятно, исключат.
– Впервые за год ему удалось сделать что-то интересное, и за это его вышибут из универа.
Полицейский автомобиль скрылся из виду, – Что он пытался этим доказать, как думаете?
Боюсь, она припомнила, как в прошлую пятницу назвала его слабаком, подвергла сомнению его мужественность. Не она ли все это спровоцировала? – вот что ей хотелось бы знать.
Я подозревал, что Лу Стейнмец дожидается меня в коридоре, но его там не оказалось. Он свое дело сделал – восстановил порядок, вернул все в нормальное русло. Если бы он мог расправиться со мной, расправился бы, но это не в его силах.
Глава 35
Поскольку студентов я отпустил рано, оставалось как-то убить полчаса перед встречей с деканом, с человеком, который мог расправиться со мной и, скорее всего, расправится. Мне бы следовало вернуться в кабинет и позвонить Филу Уотсону, как я обещал, но я понимал, что коридоры нашей кафедры гудят от последних политических новостей, а мне, по правде говоря, не хотелось видеть ни друга, ни врага. Если Рурк прав и список по английской кафедре составлен, половина коллег рвется обвинить меня в этом, а вторая половина – потребовать объяснения, кто же тогда составил этот список, если не я. Можно было поискать таксофон, но чем больше я думал об этом, тем больше мне хотелось выполнять все в правильной драматической последовательности. Если мне предстоит узнать, что у меня злокачественная опухоль, я хочу узнать об этом после увольнения, а не до.
День выдался ошеломительно прекрасный, солнце высоко стояло на голубом, как яйцо малиновки, небе, и я неторопливо побрел к декану, отыскал по дороге скамейку с видом на заднюю парковку, снял пиджак, закатал рукава – пусть тепло струится по обнаженным рукам. Сегодня, понял я, закроется скобка и отделит теперь уже вполне распознаваемый сегмент моей жизни. Зимой, когда я попытался въехать на взгорок Приятной улицы и заскользил, теряя контроль, с вершины до самого подножия, я утратил веру в причины и следствия. Испугавшись, что навеки связан с Приятной улицей, где не совершаются драматические повороты ни к добру, ни к худу, где я полностью застрахован от катастроф, я усомнился, может ли меня затронуть что-то «неприятное» или же восторг. Все, что оставалось Уильяму Генри Деверо Младшему, – ровно угасающий день, неизбежный переход с левого фланга в центр, на первую базу, и, наконец, на роль подающего, это жалкое утешение, придуманное для того, чтобы убедить никудышников, будто они все еще в игре. А сегодня мне предстояло понять, как я ошибался. Усвоить урок тех, кто живет на Приятной улице и возмущается, когда их смещают с левого фланга. Те, кто жалуется на это, не получат даже игры на первой базе. Я хотел серьезных последствий? Вот они. Кушай, не обляпайся. Уж если это меня не научит уму-разуму…
