Отведя рыдающего Уильяма Генри Деверо Старшего в квартиру мамы, я прибыл в кампус ровно с таким запасом времени до семинара, что успел пролистать газету в сравнительном уединении мужской уборной на первом этаже корпуса современных языков. Благодаря вчерашней гибели утки и моей возрастающей славе сюжет о происшествии в аудитории Тони Конильи отодвинулся в нижнюю часть второй страницы. К счастью, фотографий Тони или Йоланды Экклс там не было. К сожалению, газета все же опубликовала заявление молодой женщины, будто она – любовница профессора Конильи и верует, что он Господь, он говорил с ней в ее снах и бреду. Джун Барнс, глава комитета по сексуальным домогательствам, заверила университетского репортера, что инцидент расследуется, хотя и отметила при этом, что у молодой женщины имеется психиатрический диагноз. Что думает по этому поводу сама Джун? Она знакома с профессором Конильей вот уже двадцать лет и с уверенностью может сказать, что он не Господь Бог. На вопрос же, считает ли она профессора Конилью одним из тех преподавателей, кто рассматривает студентов женского пола как «ресурс для поиска потенциальных сексуальных партнеров» (цитата из идеологической статьи, опубликованной в университетском журнале, с которым сотрудничает Джун), она ответила губительной для профессора репликой «без комментариев». И все же, учитывая стандарты нашей университетской газеты, это еще довольно безобидно.
В самом низу первой страницы обнаружилось добавленное в последний момент объявление о голосовании по забастовке с просьбой всем сотрудникам явиться.
Как только я пришел к выводу, что нынче никто из студентов не заговорит, один из старшекурсников произнес:
– Простите, что отклоняюсь от темы, но правда ли, что мы, возможно, не сумеем закончить курс?
– Правда ли, что вас уволили за убийство уток? – подала голос другая студентка, видимо сочтя, что если отклонение от темы допускается, то найдется еще немало предметов для обсуждения. По ее интонации я не мог угадать, довольна она тем, что меня уволили за убийство уток, или огорчена.
– Я слышала, баскетбольный матч на ослах отменили, – добавила еще одна студентка. О, вот об этом я не слышал.
Внезапно все заговорили одновременно. Класс ожил и сдвинулся с места – жаль, не в том направлении.
– Тема сегодняшнего занятия – рассказ Соланж, – напомнил я, и в ответ все, даже сама Соланж, нахмурились. События реального мира, столь драматически кульминирующие, казались моим новичкам-писателям куда более интересными, чем скверно выдуманные истории. Я бы хотел им напомнить, что так быть не должно, они же пришли сюда учиться именно тому, как создавать вымышленные истории, более захватывающие, чем реальная жизнь. И если какой-то вымысел придаст волшебства реальной жизни, из этого вовсе не следует, что реальность по природе своей более чарующа, чем искусство.
Рассказ Соланж назывался «Августовские тучи» и был полон тумана, как рассказ Лео полон женоненавистничества. Всякий раз, когда что-то пыталось произойти, небо заволакивали тучи и юная героиня рассказа прекращала любые свои дела и принималась созерцать тучи. Тучи становились все более темными и зловещими, а под конец рассказа из них буквально сочился Смысл.
– Мне нравятся тучи, – произнес кто-то из студентов.
Ладно, если мы собираемся обсудить рассказ, это хоть какое-то начало. – Они вроде как метафора.
Этот комментарий принес Соланж глубокое, нескрываемое удовлетворение.
– Они и есть метафора, – ткнул я. – Если бы они были вроде как метафора, они были бы – вроде как – сравнением.
– Мне тоже понравились тучи, – осмелела другая студентка. – Хорошо написано.
– Метафоры хороши? – спросил я.
– Ну да. Конечно. (Тут все были согласны.) Вы же сами так сказали.
Я попытался зайти с другой стороны:
– Пусть так, но что именно скрывают все эти тучи? Ответ «небо» не принимается.
– Не понимаю вопроса, – опрометчиво признался один студент.
– Что происходит в этой истории? – набросился я на него. – Изложите кратко сюжет. Вы же помните, что такое сюжет. А приводит к Б, которая приводит к В, которая приводит к Г. Начните с А.
Все поморщились, не только тот студент, которому я адресовал вопрос. Нет никакого Б, дошло до них наконец-то. А может, нет даже и А. Я предоставил им время, но никто так и не обнаружил, чтобы что-то в этом рассказе приводило к чему-то. Под конец я обернулся к Соланж.
– Ладно, дружок, – сказал я ей. – Рассказ ваш. Объясните нам, что происходит. Буквально. Без метафор.
Соланж провела длинными музыкальными пальцами по волосам, по белой пряди. Откинула ее назад.
– Она влюбляется. Потом разлюбляет. Все как в жизни.
Теперь все сокурсники обернулись к Соланж. Такого объяснения они явно не ожидали.
– В кого она влюбляется? – поинтересовался кто-то.
– Могу я ответить? – спросила у меня Соланж, поскольку обычно я не допускаю участия автора в дискуссии – только если требуется что-то прояснить.
– Да, пожалуйста.
– Это не уточняется, – сказала она. – Любовь не нуждается в определенном объекте. Это как облака. Ты как будто летишь сквозь облака. Сейчас ты находишься в них, а через мгновение – уже нет.
Только я подумал, что хуже этот семинар уже не сделается, как глянул в находящееся на уровне земли окно и понял, что хуже вполне может быть: через лужайку спешил Лео, направляясь к двери здания, где мы находились, рыжая его шевелюра пылала.
– Так ли это? – обратился я ко всем. – Это совпадает с вашим опытом влюбленности?
Никто не захотел отвечать, и мне ли их в этом винить? Все они боятся, как бы их любовный опыт не оказался чересчур узким, чересчур ограниченным, боятся, что, пытаясь дать мне ответ, обнаружат это. Любовь – одна из множества вещей, в которых они плохо разбираются, и это они еще не обсуждали полувлюбленность, не говоря уж о том, чтобы влюбиться на 61 процент или на 27 процентов или больше, как умело калибрует Тони Конилья.
– По вашему мнению, о чем более вероятно написать хорошую прозу – о тучах или камнях? – напирал я.
– Мне все равно нравятся тучи, – возразила одна студентка, сообразив, к чему я клоню.
– О чем более вероятно написать хорошую прозу – о воздухе, которым мы дышим, или о носе, которым мы вдыхаем этот воздух? – перефразировал я свой вопрос.
– Что?
– На прошлой неделе мой нос вдвое увеличился в размере, – напомнил я. – И я дышал воздухом через него. Что бы вы предпочли использовать в сюжете – воздух или нос?
– Я уже использовал ваш нос, – признался один студент. – В новом рассказе.
– Вы использовали мой нос?
– Извините, – пожал он плечами.
– Не за что, – ответил я.
Когда Лео вошел в здание, подъехала машина университетской службы безопасности. Лу Стейнмец и полицейский, которого я видел раньше в кампусе, поспешно выскочили из автомобиля и трусцой пробежали через лужайку. С чего лучше начинать рассказ, подумал я, с разочарованного старого копа или с потребности в безопасной университетской среде?
