– Это закрытая территория! – крикнул я вслед ему, гадая, что же он такое задумал. По его виду можно было предположить, что отец твердо намерен погонять на машинках. – Там все заперто, чтобы дети не лазили.
Тем не менее мы двинулись вокруг озера и остановились лишь перед оградой. Отец подошел к ней вплотную, просунул изящные пальцы в переплетение проволоки и потянул на себя. Со стороны поглядишь – подумаешь, будто он готов перелезть через это препятствие.
– Какой ужас, – произнес он, глядя на выпотрошенное здание карусели. – Разве можно покидать такие места? Что с людьми происходит?
– До парка аттракционов тут были сады, – сообщил я. – Знаменитые публичные сады. Из Нью-Йорка, из Филадельфии приезжали сюда погулять.
Отец всмотрелся в мое лицо, пытаясь понять, не выдумываю ли я, затем перевел взгляд на аттракционы, вероятно сопоставляя нынешний их вид и былые сады.
– Красивые женщины, должно быть, прохаживались тут. Разодетые в пух и прах. Молодые люди пытались произвести впечатление. Дивно. Просто дивно. Есть ли об этом книги?
– Обо всем этом? – откликнулся я, изучая озеро и аттракционы. – Понятия не имею.
– Должны быть, – сказал он, выпуская из рук проволоку. И повторил: – Просто дивно.
Я заметил, как отец внезапно ослаб, он с радостью принял мое предложение отдохнуть, прежде чем пускаться в обратный путь. Вот и скамейка поблизости.
– Твоя мать говорит, у тебя кризис среднего возраста, – сказал он. – И выглядишь ты не слишком хорошо.
– Все отлично, папа, – заверил я. – Лучше не бывало.
Он как будто и не слышал моих слов и уж точно не воспринял их и не поверил.
– У меня самого поворотный момент случился как раз в твоем возрасте. Подлинный душевный кризис, как я теперь понимаю.
Вполне ожидаемо он принялся за историю об утрате голоса в тот год, когда он перебрался в Колумбийский университет. Как мило, подумал я, что мой кризис удостоился его внимания и даже комментария. Быть может, для того отец и рассказывает об унижении, пережитом в Колумбии, чтобы я не чувствовал себя одиноким в собственной катастрофе. «Душевные кризисы», объяснял он, достаточно обычны для таких мужчин, как Уильям Генри Деверо, старший и младший. Однако, не так уж далеко углубившись в свою историю, Старший утратил нить, и повесть о душевном кризисе стала обрастать деталями, опровергающими ее мораль. Он напомнил мне, что получал огромное, неслыханное по тем временам жалованье, фактически проложил путь для нынешних университетских суперзвезд, существ более низкой, чем он, породы. Сколько бы он стоил на нынешнем рынке, будь он сейчас в расцвете? Не по карману ни единой английской кафедре во всей стране. Потом он все же вернулся к рассказу, но к тому времени, как добрался до триумфа – сокрушительной атаки на «Холодный дом», – сюжет превратился в историю личной победы над превратностями, разума над телом, интеллекта над голосовыми связками, учености над искусством. В историю торжества Уильяма Генри Деверо Старшего и его жалованья. Я слушал все это вполуха, так что оказался не вполне готов к внезапному повороту:
– Тебе может показаться это странным, но с недавних пор я перечитываю Диккенса.
Очевидно, он считал, что делает автору честь, под конец жизни возвращаясь к книгам, чью пресность высмеивал на протяжении всей своей долгой карьеры.
– Значительная часть его текстов кошмарна, разумеется. Просто кошмарна, – уточнил отец, преклоняясь перед прежним своим мнением по этому вопросу. – Возможно, даже основная часть. Но что-то в нем есть, не правда ли, есть что-то… Какая-то сила… нечто… – Он поискал верное слово. – Трансцендентное, пожалуй.
Не было никакого смысла отвечать ему. Этот разговор лишь по видимости был обращен ко мне, на самом же деле отец беседовал с самим собой, и, честно говоря, я не мог припомнить, чтобы хоть один наш разговор строился иначе.
– Мне почти что кажется, – продолжал он, – что я погрешил против этого человека.
Это заявление, должен признать, столкнуло меня в объятия некоего мощного чувства, гибридного по своей природе, поскольку в данных обстоятельствах и скорбь, и веселье казались равно уместными.
– Папа! – сказал я наконец, когда голос вернулся ко мне. – Ты из-за этого чувствуешь себя виноватым? Из-за того, как ты обошелся с Диккенсом?
Он без промедления кивнул:
– Да. – И повторил: – Да.
Я думал, он смотрел на меня, произнося это слово, но потом понял, что он видит нечто за моей спиной – то ли заброшенную карусель, то ли Пипа и Джо Гарджери в кузне. И тут что-то случилось с его лицом. Оно словно бы развалилось на куски, и по щекам потекли слезы, в точности как описывал мистер Перти.
– Как бы я хотел… – пробормотал он и продолжать не смог. Скорбь поглотила его.
Глава 34
Ребята из творческого семинара запомнили то мрачное молчание, которым завершилась наша последняя встреча, и решили, что нам следует продолжить с того места, на котором мы остановились, – и плевать на внезапное отсутствие Лео. Но ведь Лео не только не пропустил ни одного занятия, он обычно являлся заранее и расхаживал в коридоре, чтобы подкараулить меня «на пару слов», а я предпринимал обходной маневр, возникая ровно через минуту после звонка и указывая ему на циферблат, висящий в конце коридора. А уж если на семинаре обсуждалось произведение Лео, то в следующий раз он и вовсе рвался в бой. Я ожидал, что нынче Лео окажется особенно ретив, поскольку препарировать нам предстояло рассказ Соланж.
Возможно, Лео усвоил совет Хемингуэя. В начале семестра он объяснял мне, почему старина Хэм не одобрил бы наш курс. Хэм рекомендовал молодым писателям окунуться в настоящую жизнь, он высмеивал все эти «творческие группы» и болтовню о ремесле. Уж конечно, он бы не одобрил современную структуру семинаров. Когда Лео излагал мне все это, я всерьез подумывал, не признать ли мне его правоту, ведь тогда он уйдет из университета и запрется в бревенчатой хижине где-то в горах со старой печатной машинкой и несколькими пачками бумаги. Вместо этого я напомнил Лео, что в молодости Хемингуэй жил в Париже и по утрам писал, а вечерами рассуждал о литературе в компании Гертруды Стайн и Шервуда Андерсона, – возможно, это был первый в истории и лучший творческий семинар. За то, что я образумил Лео, я получил свою награду – еще один семестр смертоубийственных рассказов.
Впрочем, на сегодняшнем семинаре отразилось не столько отсутствие Лео, сколько мое присутствие. Уильям Генри Деверо Младший, по-видимому, присутствовал сразу на нескольких уровнях. Я сидел за столом, и я же валялся под столом. Вчера я вознесся и взирал на коллег сверху вниз, сквозь щели в потолке, а сегодня – буквально – оказался в самом низу. Когда я вошел в класс, несколько студентов поспешно свернули университетскую газету и кинули листки на пол, так что их преподаватель смотрел на них оттуда, попираемый их подошвами. Я красовался на первой странице, и, если не ошибаюсь, многие мои юные писатели, угнетенные повисшим в аудитории молчанием, вдавливали каблуки в мою иронически усмехающуюся физиономию. Мне подумалось, что меня постигла та же катастрофа, что некогда моего отца, но навыворот: не я, а мои ученики утратили дар речи.
