Шанежка оказывается потрясающей – румяной и воздушной. Я не могу удержаться и тянусь за второй.
Елизавета Никитична подливает мне чай.
– Цай-то не жидок? Ноне девки-то крепкой не пьют – цвет лица блюдут.
Жуя хозяйкину выпечку, как-то не очень удобно высказывать претензии. И я молча доедаю шаньгу, допиваю чай и только после этого выдыхаю:
– Елизавета Никитична, Вы извините, конечно, но я к Вам ругаться пришла. Вы не обижайтесь, пожалуйста, но я считаю недопустимым то, что Павлик уходит к Вам из детского дома без спроса и идет по деревне один. Может быть, здесь считается это нормальным, но я, как воспитатель, несу за него ответственность и убедительно Вас прошу найти кого-то, кто мог бы за ним приходить.
Старушка выглядит такой дряхлой, что у меня язык не поворачивается предложить ей приходить в детский дом самой.
– Может быть, это могут делать ваши соседи?
Бабуся качает головой:
– Голубушка, да разве я сама не понимаю? Говорено ему было – без спросу никуды.
Павлик, чувствуя, какой оборот принимает дело, хватает пряник, ныряет под стол, пробирается к выходу.
– Вылазь, мазурик! Ну-ко вицу щас найду да березовой кашей накормлю. Слышь-ко, что баушка говорит?
Павлик готов удариться в рев.
– Возгри-то подотри, – и бабуся сама вытирает ему нос кончиком застиранного ситцевого фартука. – Перед Варварой Кирилловной-то не позорься. Вы не глядите, что он за пряник ухватился – не голодный он. До сладкого падуч шибко. Ковды пришел, и коклету смолотил, и картовину. Уж меня, старуху, не корите. А цто по деревне один бегает, так все тут так. Не в лесу – не заблудится.
Я поднимаюсь с табуретки. Что я могу сказать? Не спорить же со старым человеком? Придется за руку Павлика хватать, когда он снова к бабушке решит податься. Самой его водить к ней, что ли? Или Тоню просить? Не каждый день, конечно, хоть раз в неделю.
– Да ты посиди, посиди ишо! – шамкает она. – Побалакаем. Я кабы помоложе была, сама бы за им бегала. Прежде-то до Вельска пехом хаживала. А ныноце что? Давеча внаклонку поработала – еле разогнулась. И поработала-то малёхо, а едва до кровати дошла. Я ить Пашке-то не баушка – прабаушка. Алька-то, мати евонная, – моя внучка.
Я снова опускаюсь на табуретку.
– Давай ишо цаю побулькаем, – предлагает хозяйка. – Ну-ко, варенья ишо принесу. Скусное, из киселицы.
Она водружает на стол банку с красносмородиновым вареньем, включает электрический самовар.
– Алька-то раньше башковитой была, техникум оконцила на одни пятерки. И замуж по уму вышла. Характер – кремень. Мужика в узде держала, он и пикнуть не смел. А мужик-то ласковый, работяшший. Я на его налюбоваться не могла. А Алька его шпыняла как собацонку. Ежели носки не туды положил аль кружку не так поставил – поедом ела. Я ей сколько раз говорила – сбежит он от тебя, крокодилица. А она только плециками жала – дескать, где он ишо таку хозяйку найдет. А и взаправду сказать – в избе у нее завсегда чистота и порядок были. Я, бабка древняя, ковды к им приезжала, обувку перед дверьми сымала, чтобы мокреть в комнатах не развести – вот ведь как она себя поставить умела. А пожили-то они вместе мало – не выдержал он экой муштры, на север подался. А она после развода будто с цепи сорвалась – запила, с работы выгнали. Назло бывшему другого мужика нашла – пьяницу горького – от его и Пашка родился. Прав материнских ее по суду лишили. Я пробовала хошь в опеку его взеть, не дали – куды тебе, сказали, старой. А Алька покуролесила, мабыть, года два, опомнилась. В Вологду подалась, на работу устроилась, снова взамуж вышла. Думаю, вот и ладно – мальца из приюта заберет. Да какое там – отказалась. А Пашка-то ишо до трех лет не говорил вовсе – ну, вроде, инвалид какой. Вот и не захотела она таку обузу на себя брать. Спужалась, может, что и другой мужик сбежит. Сколько я ее увещевала – ни в какую. Я к младшей внучке кинулась – мне опеку не дают, тебе дадут. Не чужой человек – тетка, должность хорошую занимает. Та и вовсе взбрыкнула – если, говорит, сестрица, мать родная, от его отказывается, то цего я впрягаться должна? Так и остался робятенок в приюте. Хорошо, его сюды, в Солгу привезли – все хоть под присмотром. Да и молоцком его хоть ковды напою да ягодами свежими накормлю – пока робить могу. Кабы еще память-то хорошую иметь, так дивья бы.
Обратно мы идем вместе с Павликом. Я держу его за руку. Вернее, это он держит меня – вцепился в мои пальцы крепко-крепко.
– Вавала Кииловна, а мы тепель вместе буим к баушке ходить, да?
Я киваю, и он, довольный, улыбается.
В другой руке у меня пакет с пирогами. Не смогла устоять, отказаться. В городе я таких не ела никогда.
18
«Привет, Андрей!
Что-то мы давно с тобой друг другу не писали. Надеюсь, у тебя все хорошо. Лондон по-прежнему в тумане? Неужели, туман бывает там даже зимой?
Впрочем, я совсем не об этом хочу написать. Ты знаешь, я только сейчас поняла, что, действительно, хочу заняться диссертацией. И даже поняла, на какую именно тему. Услышала сегодня бабусю одного своего подопечного и поняла.
У нее каждое слово – как старинная монетка. Таких сейчас уже не найти. О значениях некоторых я только догадываться могу.
Ты знаешь, я – горожанка. Я раньше деревню только по телевизору видела. А слушала эту бабусю, и будто чем-то родным повеяло. Давно забытым, но родным. И это важно сохранить, понимаешь? Даже здесь, в Солге, такой говор уже редкость.
Я непонятно объясняю, да? Что-то меня на сентиментальность потянуло. Ладно, это не электронный разговор.
Несколько дней назад я звонила в Архангельск лечащему врачу Леры. Я теперь уже редко ему звоню – столько хлопот с ребятней. Он сказал, она по-прежнему в коме. Изменений нет. Но это еще не самое страшное. Так хотя бы есть надежда, что когда-нибудь она придет в себя. Но Кирилл говорит, что уже встал вопрос об отключении ее от тех аппаратов, к которым она сейчас подключена. Пока решение вопроса отложили, но рано или поздно к нему опять вернутся.
Я спросила, были ли случаи, когда больные приходили в норму после стольких месяцев пребывания в коме? Он ответил, что в его практике нет, но у какого-то профессора из их отделения такой случай был. Я понимаю – они хотят отключить ее от аппаратов не со зла, а потому что эти аппараты могут понадобиться другим людям. А у нее даже нет родных, которые могли бы за нее заступиться.
Опять я гружу тебя своими проблемами, да?
Завтра я еду в Вельск. Артемку Тюхтина (помнишь, я тебе про него рассказывала?) из районной больницы переводят в областную. Кажется, результаты анализов не очень хорошие, и требуется дополнительное обследование. А он своего мишку в детском доме забыл. Забавный такой плюшевый медвежонок – единственное, что у него осталось от родного дома. Мне медсестра позвонила из больницы – говорит, ваш ребенок все время спрашивает про какого-то медвежонка. Я обещала привезти. Я еще раньше Артемке его отвезти хотела – как только поняла, что он его забыл. Но наша местная фельдшерица (дура дурой, хоть так и не хорошо говорить!) была уверена, что скоро сам Артем вернется в Солгу.
