– Артем, привет!
Он силится улыбнуться. Он так редко это делает, что я почти рада.
– Как ты себя чувствуешь? Голова болит?
Он кивает, делает несколько шагов и снова возвращается ко кровати.
– Ты полежи еще, ладно? Сейчас Элла Егоровна придет, температурку тебе смеряет, витаминку даст. А завтрак я тебе прямо сюда принесу, хочешь?
Он снова кивает.
Я укладываю его в постель, укрываю одеялом.
– Только ты не вставай, ладно?
В коридоре почти сталкиваюсь со Шваброй. По выражению ее лица понимаю – Ставрова уже нажаловалась (и когда только успела?)
– Варвара Кирилловна, разве у вас есть медицинское образование? – темные глаза ее за стеклами очков осуждающе поблескивают. – Я так и думала! Позвольте дать вам совет – каждый должен заниматься своим делом. Воспитатель – воспитывать, а фельдшер – лечить. Вы со мной не согласны? Нет, конечно, мы должны прислушиваться к жалобам детей и реагировать на них. Но я совершенно не понимаю, как можно навязывать опытному квалифицированному специалисту свое дилетантское мнение? И Элла Егоровна права – мальчика можно показать врачам районной больницы.
Не знаю, чего она ждет от меня – извинений или благодарности за совет. Скорее всего, ни того, ни другого. Но я все-таки стараюсь быть вежливой.
– Спасибо, Наталья Павловна. Я вас поняла. Но позвольте мне остаться при своем мнении. Хотя если направить ребенка в областную больницу напрямую местный фельдшер не может – хорошо, пусть направит его в районную больницу.
– Элла Егоровна считает, что сначала нужно понаблюдать за ним у нас в детском доме – может быть, паника преждевременна.
Я опять сжимаю кулаки (наверно, не помешает выучить несколько ударов!)
– Наталья Павловна! Если Ставрова не собирается направлять его в Вельск, то я считаю необходимым обсудить этот вопрос со Светланой Антоновной.
Швабра сразу взвивается, и становится еще более высокой (на цыпочки она, что ли, встает?)
– Варвара Кирилловна, у директора детского дома полным-полно других дел. Если Элла Егоровна сочтет необходимым обсудить этот вопрос со Светланой Павловной, она сделает это сама.
Я пожимаю плечами и направляюсь в сторону директорского кабинета.
– Варвара Кирилловна, вы меня не слышите?
Я останавливаюсь.
– Слышу. А можно мне тоже вас спросить: готовы вы взять на себя ответственность за оставление ребенка в опасности? Так это, кажется, называется на языке Уголовного кодекса?
Она заметно теряет свой пыл.
– Ну, что же – как знаете.
В кабинет Туранской мы заходим вместе. Говорю я одна. Дубровина сидит на дальнем стуле. Я не вижу ее лица, но чувствую неодобрение по ее тяжелым вздохам.
Светлана Антоновна неожиданно (хотя почему неожиданно?) поддерживает меня, а не Ставрову. Вызванная в кабинет Элла Егоровна даже не пытается спорить и покорно соглашается сопроводить Артемку в Вельск.
17
Ставрова и Артем (она – до крайности недовольная, он – со слезами на глазах) уезжают в Вельск, а к обеду снова пропадает Павлик Тимощук. На сей раз его исчезновение не становится для меня таким уж шоком. Надеюсь, он там же, где и обычно, – у бабушки. Я нервничаю чуть меньше, но все-таки нервничаю. И злюсь, конечно. Надо было еще прошлый раз объяснить его родственнице, что шестилетний ребенок не может разгуливать по деревне один. Вернее, если ребенок домашний, и родители считают это нормальным – то, пожалуйста. Но в детском доме правила – одни для всех.
Я знаю, что живет его бабуся на другом конце деревни – ближе к железнодорожной станции. Зовут ее Елизавета Никитична, она – пенсионерка. Это я еще тогда узнала, после первой отлучки Тимощука. Но дойти до желтого домика в три окошка (по Зоиному описанию) поленилась. Хотя Павлику внушение сделала, он даже заплакал. Но уже, наверно, забыл – раз снова пошел.
Ладно, Павлик – он ребенок, что с него спрашивать. Но бабушка-то его, взрослый человек, должна бы понимать. И вообще не ясно – почему при наличии бабушки ребенок живет в детском доме? Мать – алкоголичка, ладно. А бабка?
Словом, всю дорогу до желтого домика я накручиваю сама себя. А что? Имею право. Я за этих ребят отвечаю.
Вчера потеплело, снег подтаял, и дороги расквасились до такой степени, что перед кооперативным магазином вязнет даже проверенная «Нива» местного руководителя.
Тротуаров в деревне, понятное дело, нет – не то, что асфальтированных, но даже и деревянных. Летом вдоль дороги в траве протаптывают тропиночку, а зимой ходят прямо по проезжей части. И это – еще один довод в пользу того, что Павлик не должен гулять по деревне один.
Или вот – открытый колодец. Долго ли ребенку туда нырнуть? Заглянет из любопытства, кувырнется, и не заметит никто.
Я едва не прохожу мимо желтого домика. Да его и желтым-то трудно назвать – краска выцвела, облупилась.
Осторожно открываю калитку – нет ли собаки в огороде? Ступаю на ровненькие, очищенные от снега мосточки. Крыльцо тоже давно не крашено. Стучусь в крохотное покосившееся оконце.
– Да, да, заходьте!
Прохожу через веранду, через сени. В темноте с трудом нащупываю ручку обитой одеялом двери. Лицо опахивает теплом. В нос ударяет запах съестного (щей с кислой капустой?) и сохнущего белья.
Павлик сидит за столом у окна с большой глиняной кружкой в руках. Напротив него – старушка – загорелая и сморщенная, как сушеное яблоко.
Павлик с грохотом ставит кружку на стол – аж молоко расплескивается. Брызжет от радости слюной.
– Вавала Кииловна!
– Варвара, значит? – старушка тоже улыбается беззубым ртом. – Вот и ладно, садись исть с нами.
Я настроена на серьезный, отнюдь не дружеский разговор, но она уже достает из серванта чашку с блюдцем, тарелку.
– Не побрезгуйте.
И Павлик призывно машет рукой. Вздыхаю, сажусь на покрытую вязаным тряпичным ковриком табуретку. Бабуся суетится, выставляет на стол крынку с супом и большую тарелку с пирогами. С верхней полки достается ваза с конфетами.
Павлик сразу тянется за сладким.
– От ить экой! – она разрешает ему взять шоколадный батончик и отодвигает вазу на другой край стола. – Взараз съешь, а завтра цего исть будешь? – и поворачивается ко мне. – Уж экой привереда, дак и не сказать. Видано ли – желтыш уплетает, а от белыша нос воротит.
Я догадываюсь, что она про яйцо. Павлик и в нашей столовой действует таким же манером.
От щей я все-таки отказываюсь (только-только из-за стола), от каши – тоже. Елизавета Никитична наливает мне чаю.
– Пряники-то давнишны, еще летом в сельпо брала. Лучше печеное кушай. Шаньги-то на гольном молоке. А может, тебе молоцка ленуть? Пьешь козье-то? Ноне мало кто скотину держит – незацем – все в магазее купить можно, токо денежки имей. Для его вот держу, – кивает на сосущего конфету внука. – С соседкой одну козу на двоих держим. У ей тоже внуки есть.
