– А разве плохо, что шефы приезжают? Они, наверно, не с пустыми руками приезжают, подарки привозят.
Зоя ловко забирается на подоконник и снимает с карниза паутину.
– Привозят, конечно. Конфет, может, привезут, памперсов. Нам-то что за корысть? А хлопот с ними сколько! Туранская любит, чтобы всё шик-блеск было. В прошлый раз одна моя малявка прямо во время концерта на сцене платье с себя стянула – не привыкла в нарядных платьях ходить. Все поют, а она стриптиз устраивает. Конфуз был! Туранская меня потом целый час отчитывала. А откуда я знала, что она такое устроит? А пацаненок из швабриной группы пожаловался, что его тут плохо кормят – думал, ему домой разрешат съездить за харчами. Только какие у него там харчи при матери-алкоголичке? И своего не добился, и Туранскую заставил оправдываться. Нет, лучше бы они подарки по почте присылали.
Я подаю ей шторы – на сей раз из зеленого, местами истертого бархата – и поворачиваюсь в сторону фотографии Кухаренко.
– Зоя, а это кто?
Она прицепляет шторы к карнизу и спрыгивает на пол.
– Это – Илюша Кухаренко. То есть, Илья Сергеевич. Хотя он свой человек. Мы в его предвыборном штабе были, когда он в депутаты шел. Не то, чтобы совсем в штабе, но почти… А выборы он выиграл. Он сейчас – один из самых молодых депутатов в районном собрании. Его даже по телевизору показывали. Мировой парень.
Я улыбаюсь:
– А ты говоришь – подарки по почте. Если бы они подарки по почте присылали, ты бы с этим Илюшей никогда не познакомилась.
– Ой, – спохватывается Зоя, – ты только при Императрице не вздумай его Илюшей назвать – она такого простецкого общения терпеть не может. Нет, Кухаренко славный парень, но только с ним, как и с нашим Димочкой, каши не сваришь.
– Как это? – туплю я.
Наверно, у меня вытягивается лицо, потому что Удальцова хохочет.
– Да нет, Варя, не в том смысле. Оба они в своем увязли – один в науке, другой – в политике.
Теперь уже хохочу я.
– Ты что, пробовала за Кухаренко приударить?
Зоя качает головой.
– Что я, дура? Он только-только депутатом стал. Ему сейчас не до семейных отношений. А другие отношения меня не интересуют. Мне уже двадцать пять лет, а я еще ни разу замужем не была.
Она любуется результатом нашей получасовой работы и удовлетворенно кивает.
– Теперь – по детским комнатам. Заставь своих оболтусов прибрать игрушки. И проверь, чтобы нигде на стульях жвачки не были налеплены. А то однажды дяденька из министерства брюки так себе испортил.
3
«Оболтусы» берутся за приборку с воодушевлением. Даже Степка. Из-под кроватей, из-за тумбочек, из-за батарей вытаскиваются изгрызенные цветные карандаши, запылившиеся мягкие игрушки, изъеденные молью шерстяные носки.
– Вавала Киловна, а моно я зайку себе возьму? – Павлик держит за лапу некогда розового, а сейчас потемневшего от грязи зайца.
– Можно, только его сначала постирать нужно. Ты же умываешься каждый день, правда? И зайчик хочет умыться.
Павлик уже готов заплакать. Я сую ему зайца обратно в руки.
– Ладно, оставь. Только запихни его в тумбочку – а то гости его с собой увезут.
Я оглядываю комнату – здесь все, кроме Тюхтина.
– Ребята, а где Артем?
Ребята молчат – они не знают. А наша нянечка Тоня Акопян шепчет:
– В столовой он, рисует.
Бегу в столовую. Он сидит за столом с альбомом и коробкой карандашей. Кончик языка высунут наружу – от усердия. Скрипит карандаш по бумаге.
– Тема!
Он вздрагивает и сразу напрягается, даже съеживается как-то.
– Тема, что ты рисуешь?
Он торопливо закрывает альбом.
– Ты разве не слышал, что нужно прибраться в комнате? Ты разве не хочешь помочь ребятам?
Он, насупившись, молчит.
– Скоро тетя Надя столы для полдника накрывать будет. Нужно карандаши собрать.
Не уверена, что он меня слышит. Нет, он не глухой, но весь в себе, и мне никак не удается его разговорить.
– Тема!
Он поднимает голову.
– Давай я уберу альбом в шкаф. Ты сможешь порисовать вечером. Хорошо?
– А можно, я дорисую сейчас?
Ему уже шесть лет, и по сравнению с другими ребятами в группе он неплохо говорит. Он даже мои имя-отчество может выговорить правильно. Может, но не хочет.
Мне хочется сказать «можно», но я решаю проявить характер.
– Можно, – говорю я. – Если ты покажешь, что рисуешь.
Он задумывается – пытается сообразить, насколько выгодна эта сделка. Наконец, неохотно раскрывает альбом. На листе – две худенькие фигурки. Одна – высокая – женщина с короткими волосами в синих брюках. Другая – маленькая.
Он смотрит на меня, как затравленный зверек. Не понимаю, почему я вызываю у него только негативные эмоции. Я тянусь к альбому, а он отодвигает его от меня.
– Это Лера, да?
Во взгляде Артема впервые за все время нашего знакомства появляется что-то по-настоящему детское – радость, умиление, надежда.
– Она же приедет завтра, да? Светлана Антоновна сказала, дядя Илья приезжает. Значит, и она приедет! Дядя Илья ее привезет. Дядя Илья – хороший. У него машина своя. Он на машине ее привезет. Она болеет, ей на поезде ехать нельзя. А на машине можно, правда?
Он говорит быстро, проглатывая окончания слов – словно, боится, что я остановлю его.
Я сглатываю слезы. Мне больно его разочаровывать. Я даже не знаю, что сказать. Я вообще не знаю, нужно ли сейчас хоть что-то говорить.
Но он понимает всё сам. Он плачет.
– Темушка, Лера обязательно приедет, но не завтра. Ты сам знаешь – она болеет. Ей нельзя сейчас уезжать из больницы.
А он не может не использовать возможность хотя бы поговорить о ней.
– Дядя Илья возил нас на космодром. Там ракеты запускают. Мне тоже ракету подарили – не настоящую, но красивую. Я ее Степке отдал, а он ее сломал.
Он уже захлебывается от слез, икает.
– Не плачь, Темушка, – я сама уже плачу. – А хочешь, завтра дядя Илья тебя на машинке покатает?
Я не знакома с Кухаренко, но уверена – ребенку он не откажет.
Артем качает головой – нет, кататься без Леры он не хочет.
– А давай мы твой рисунок Лере в Архангельск отправим! По почте. У меня есть большой конверт. Хочешь?
Артем шмыгает носом, и хотя слёзы всё ещё катятся по его бледным щекам, он уже не всхлипывает.
– А можно? А дойдет?
