Он каждый раз тяжело вздыхает, когда видит мое избитое, все в синяках опухшее лицо. Он старается не смотреть на забинтованные ребра. Он не хочет замечать гипс.
– Что ты вспомнил, Аркадий? – Доктор говорит и даже не смотрит в мою сторону.
Федор Петрович прекрасный специалист.
Теперь я в этом не сомневаюсь. Он мастер своего дела. И он наверняка знает, что по инструкции нужно смотреть мне прямо в глаза. Только в глаза. Он безукоризненно выполняет все остальные предписания. Но не может заставить себя посмотреть на меня.
Я знаю, Федор Петрович чувствует свою вину за мои травмы.
– Вспомнил мнофо всехо… – прокашливаюсь. – Много всего вспомнил. Начну, как всегда, по порядку.
Смотрю на стакан. Он полон. Наполнен кем-то предусмотрительным до самых краев. Чувствую жажду. Я хочу попить. Очень хочу. Но самому мне не справиться. Мне бы сейчас трубочку… Но я не стану у них просить. Пошли они все…
Обойдусь.
Я начинаю рассказ.
Говорю и вижу довольное лицо полицейского, который меня избил. Он знает, что именно благодаря его работе я сейчас поведаю новые детали. Он удовлетворен. И ему ничего плохого за это не сделали. Вопреки его опасениям, ему даже выговор не назначили. Он сидит теперь, гордый, с высоко поднятой головой. Цепляет носом потолок и, как бы со стороны, наблюдает за мной, за своим триумфом. Он получил двойное удовольствие – помахал кулаками вдоволь, потрепал ненавистного подозреваемого и после вдобавок выслушал благодарности от своего начальства.
Радуется.
И я его не осуждаю. Я ему даже благодарен.
Если мои переломы хоть как-то помогут спасти девушку, я готов позволить раскрошить мне все, что осталось.
Я рассказываю, что вспомнил.
Как проснулся тем утром. Как пил тот не вкусный, до тошноты отвратительный зеленый чай. Как ломал голову над кровавым шифром со стены.
Я поясняю, что в тот момент я не помнил ничего.
Говорю, что когда удалось разгадать послание, я почувствовал, что должен действовать.
Я вернулся в город.
Обратился к первому попавшемуся полицейскому за помощью. И тот меня тут же арестовал. Без всяких объяснений или предупреждений. Просто схватил, скрутил, отпинал и заковал в наручники.
Чуть позже из разговоров стало ясно, что я оказывается «тот самый». Что, оказывается, ориентировки с моим описанием разосланы чуть ли не по всему миру.
– Он меня арестовал. И вот я здесь. Сижу перед вами.
Я без спроса подвигаю к себе блокнот психиатра, вырываю из него страницу. Зажимаю между пальцем и гипсом карандаш и рисую свой шифр.
Получается не очень аккуратно, но суть ясна. Переворачиваю листок надписью к доктору и протягиваю.
– Эта означает «Иди в полицию!». – Эта фраза дается легко. Я совершенно не шепелявлю.
Я ловлю удивленный взгляд психиатра.
Что его смущает? То, что я все-таки вспомнил? Или, может, неожиданный смысл фразы? Или настораживает, что я перестал шепелявить?
Он долю секунды смотрит мне в глаза и тут же суетливо возвращается к записям.
Я говорю, что сам придумал этот шифр. Как напоминание. Памятка для самого себя.
– Понимаете?
Объясняю, как именно расшифровываются знаки.
Говорю, что это вынужденная мера.
– Тот препарат, который использует Рита, полностью глушит воспоминания. Делает из человека болванчика. И я не придумал ничего лучше, как оставить себе скрытое послание.
– Препарат?
Я киваю.
– Она делает жертве укол. Рита называет его «коктейль». После него человек не может сопротивляться. Мне… Она применяла его и ко мне.
Федор Петрович говорит, что медэкспертиза не выявила никаких сомнительных препаратов в телах жертв. Он спрашивает, уверен ли я в том, о чем говорю.
Он сомневается в моих показаниях, а если точнее, в достоверности моих новых воспоминаний.
– Аркадий, а ты не мог ошибиться? Ты ничего не путаешь? Ты в этом абсолютно уверен? – Врач спрашивает и осуждающе смотрит на довольного полицейского.
Кажется, он даже ненавидит сотрудника, ослушавшегося его приказа. Федор Петрович очень переживает за меня. Это заметно.
Вернее, не лично за меня, а за своего пациента-информатора.
Вчера, когда он подоспел мне на помощь, я уже лежал на обочине задыхаясь. Я почти потерял сознание, но слышал, как Федор Петрович кричал на полицейских.
Он называл их садистами. Говорил, что теперь, если, не дай бог, пациент по состоянию здоровья не сможет продолжать диалог, смерть девочки будет на их руках.
– Я уфефен. – Глотаю кровь. – Я уверен. Абсолютно.
Я говорю, что Ритин коктейль парализует.
Говорю, что под воздействием препарата тело не слушается, но человек продолжает все чувствовать.
Я рассказываю, что происходит с телом наутро. Описываю в мельчайших подробностях все свои ощущения.
Федор Петрович хмурит лоб и говорит, что догадывается, какие препараты действуют схожим образом. Он встает и ходит вокруг стола. Это совсем на него не похоже.
Все они сильнодействующие лекарства строгой учетности. Он говорит, что если мои слова хотя бы отчасти правда, то это действительно очень полезная информация.
Он садится на место.
Одной рукой врач подпирает подбородок, пальцами другой руки отстукивает по столу ритм. Как стук колес. «Тук-тук». «Тук-тук».
Единицы людей в городе, кто имеет доступ к подобным медикаментам. Он говорит, что теперь круг подозреваемых значительно сужается.
Теперь у следствия есть реальная ниточка, существенная зацепка.
– Хах! – вырывается у полицейского радостный возглас, и он торопливо маскирует его под кашель.
– Еще. Кохта. Ко-г-да я в аоследний… В последний раз видел пленницу, она была жива.
Присутствующие сдерживают радость. То, что тогда она была жива, это еще ничего не значит.
Федор Петрович замирает. Пальцы больше не выстукивают ритм.
Он спрашивает, не вспомнил ли я, случайно, каких-нибудь подробностей о том месте, где держат, где держали девушку. Он спрашивает. Он, конечно же, ждет. Но по его тону я могу судить, что он и не надеется услышать что-то новое, что-то полезное.
Но его… Но их всех ждет сюрприз.
Я помню.
Я прекрасно помню тот дом. Тот лес.
И я готов показать то место.
– Я могу показать это место.
От неожиданности доктор дергается и подскакивает на стуле. Он спрашивает, могу ли я показать на карте, и я киваю – без проблем.
