Выбор сделан.
Я беру документ.
На главной странице плохо пропечатанный снимок замученного жизнью лица. Со страницы, нахмурив лоб, на меня смотрит мужчина, типичный работяга. Такой вполне себе может работать сторожем, сантехником или механиком. Или строителем.
– Аркадий, засунь, пожалуйста, пальцы в кружку. – Рита подвигает кислоту ближе и берет меня за руку.
Я машу головой. Я не хочу. Я не согласен.
– Не начинай. – Ее голос становится строгим. – Не хочешь по-хорошему? – Она прячет руку за спину.
И это я тоже помню.
Я знаю, что у нее за спиной. Мне нельзя спорить. Больше, чем свободы, мне хочется жить.
Непроизвольно смотрю через открытую дверь в соседнюю комнату. Смотрю на прикованное к столу тело. Кровь еще стекает на пол. Тягучими каплями ударяется о целлофан. Кап-кап. Красная. Выстраданная. Уверен, она еще теплая. Уверен, если продолжу спорить с Ритой, займу место того растерзанного бедняги.
Рита стучит пальцем по столу. Другая рука все еще у нее за спиной.
– Мне еще долго ждать?
Я не хочу, я борюсь. Без слов. Борюсь с ней, с собой. Я противлюсь изо всех сил. А Аркадий выпрямляет ладонь, улыбается, и мои пальцы погружаются в жидкость.
Чашка бурлит. Кислота выжигает кожу на подушечках. Аркадий стонет, ему больно.
Аркадий готов заплакать. Аркадий готов, а я нет.
– Вот, молодец, – подбадривает Рита. – Ты мой любимчик.
Помню. Помню, как сейчас.
Аркадий кривится от боли, но мои пальцы все еще в кружке с кислотой.
– Не забывай, Аркадий. Ты живешь только потому, что я тебя люблю. Ты невероятно талантлив. – Она наклоняется и целует меня в лоб.
Я вынимаю пальцы. Мне не хочется на них смотреть. Я отворачиваюсь и упираюсь взглядом в извилистый растительный узор на обоях.
Рита помогает обработать раны. Она бережно бинтует мне руки.
– А сейчас надень. – Она достает желтые резиновые перчатки. – И помоги мне тут все прибрать.
Аркадий послушно идет в комнату и расфасовывает части тела по пакетам. Словно кондитер. Словно упаковщик гирлянд.
Затем он наливает в небольшую ванночку химическую смесь. Сладкий запах разлетается по комнате.
Буквально мгновение Аркадий колеблется, и мои руки переносят лицо жертвы в ванночку с формалиновым маринадом. Аркадий знает, как правильно обрабатывать кожу. Рита всему научила. Она ловко накрывает ванночку крышкой, и вот мои руки уже сворачивают целлофан.
Аркадий протирает тряпкой пол, составляет пакеты у стенки.
Когда Аркадий выполнил всю грязную работу, Рита приглашает меня ужинать.
– Можешь снять перчатки, и будем есть.
Она нарезает салат. Лезвие острого ножа выстукивает по доске. Овощи занимают свое место на тарелке. Рита добавляет соль и садится. Я просто подчиняюсь и сажусь рядом.
Помню.
Я смотрю на салат – и вижу распотрошенное тело. Смотрю на помидор – и меня вот-вот стошнит.
Аркадий с аппетитом разжевывает брокколи, а я вспоминаю слова Риты: «Здоровое питание. Это панацея для души. Тот, кто ест мясо, в сто раз злее вегетарианца. Жуй тщательнее фасоль».
Аркадий звонко хрустит огурцом, а я слышу хруст переломанных костей жертвы.
– Теперь можно отправляться отдыхать.
Рита встает из-за стола и показывает на дверь.
– Но… Я хотел…
– Спать! Я сказала!
Она кричит шепотом, от чего ее строгий тон звучит еще более угрожающе. Я сжимаю зубы.
Мне страшно. Я готов ударить девушку. Готов дать бой. А Аркадий идет в чулан, пристегивает себя за ошейник на цепь и возвращает ключи Рите.
– Сладких снов, мой хороший.
Я помню.
Она спрашивает, почему бы нам не замахнуться на большее. А я не хочу ей помогать.
Она ждет, что я стану притворяться другим человеком, чтобы заманивать жертву в западню. Она тренирует, натаскивает меня, как сторожевого пса. Ждет, что я стану выполнять команды. Стану превосходной дрессированной, безотказной наживкой.
Аркадий устраивается в углу. Подпихивает одеяло под бок, а мне нужно в полицию. Мне нужно обо всем им рассказать. Я обязан остановить Риту. Надо придумать, как перехитрить свою собственную маску. Сделать так, чтобы Аркадий меня не выдал.
Рита посылает воздушный поцелуй в мою сторону.
Дверь в чулан закрывается, слышатся удаляющиеся цоканья каблуков, и я проваливаюсь в пустоту. Черную, бездонную. В этой пустоте у меня нет никакого лица. Здесь я никто. Ни Аркадий, ни Кристина, ни кто-то еще. У меня ничего нет. Здесь меня нет.
Меня нигде нет.
– Просыпайся. Хватит мять подушку, – слышится голос над ухом.
Я открываю глаза. Уже утро.
– Ты так в одежде и проспал. – Рита смеется. – Не хотела тревожить, оставила так.
Она протягивает полотенце.
Я не говорю ни слова. Беру полотенце, снимаю ботинки, стаскиваю штаны вместе с трусами, и теплый душ плюется в уставшее лицо Аркадия.
⁂
Запах кофе вылетает из чашки. Огибает стены кухни, летит через весь коридор, через распахнутую дверь. Заглядывает в каждую комнату. Проносится мимо туалета, обволакивает пол, потолок. Соскребает никотиновый слой с прокуренных обоев. Смешивается с кислым запахом ботинок на обувной полке и настойчиво ломится мне в нос, несмотря на насморк.
Чулан распахнут, значит, мне можно выйти. Пора. Аркадий ищет ключи от ошейника. Я нашариваю рукой поручень, и тело Аркадия непослушно поднимается.
Цепь побрякивает, меня мутит, а Аркадий отстегивает замок.
Я останавливаюсь в дверях. Удостоверяюсь, что мне можно выйти, и лениво шагаю в коридор.
Нет никакого желания начинать проклятый новый день.
В соседней комнате калачиком спит девушка. Я вижу ее сквозь шторы-веревочки, служащие дверью.
Девушка спит, подрагивает.
Я двигаю плечами, шеей. Под кожаным ошейником образовались и зудят потертости. Я разминаю руки, шевелю распухшими пальцами и рассматриваю соседку.
На ней такой же ошейник, как у меня. Она спит на протертом вонючем матрасе. Она, насколько я могу судить, стройная, и если ее отмыть и переодеть, будет определенно привлекательная.
Возле нее разбросаны шприцы.
Рита опять вколола бедной девушке свой хим-коктейль. Я знаю, как это больно и неприятно. Парализующий укол. Тело не подчиняется, естественные процессы происходят, даже если ты ничего не ел и не пил, и ничего с этим не поделаешь.
Но самое страшное это не та боль и унижение. После инъекции в прямом смысле не хочется жить. Начинаешь умолять убить себя. Лежишь, не можешь пошевелиться. В дерьме, в собственной луже, в жидкой блевотине. Мечтаешь умереть и ни черта не помнишь.
