Стол останавливается.
Пью. Рюмка пустая. Получай, думаю. Сейчас кто-то выпивает мою полнехонькую. Сейчас кому-то похуже, чем мне.
Вспышка. Раз, два, три.
За такое время нереально оглядеться. Успеваю оценить лишь количество человек. И то примерно.
Нас осталось с десяток.
Хватаю. Пью. Рычу.
Нет, на этот раз удача отворачивается. Полная, зараза. И я проглатываю. Большой, просто огромный глоток. Меня мутит, но я должен терпеть. Нельзя проиграть.
Правила просты. Проигрывает тот, кто первый теряет сознание. Или кого первого стошнит.
И это буду не я.
– Я больше не могу, – слышится пьяный женский голос.
Разговаривать нельзя. Такие правила.
И женщина проигрывает. Мы слышим, как ее уводят. Она сопротивляется, говорит, что случайно вырвалось, кричит, дайте второй шанс. Но уже слишком поздно, для нее игра закончилась. Ее уводят из комнаты.
За столом все молчат.
Для проигравшего все заканчивается. Проигравший выбывает. И выбывшего ждет смерть.
Свет. Раз, два, три.
Я вижу, как соседа справа под руки выносят из-за стола. Его голова болтается, ноги волочатся по полу, как у тряпичной куклы. Возможно, он выпил одну из моих. Возможно, я причина его проигрыша.
Рюмки наполнены. Темнота.
Стол кружится. Голова кружится. Но я должен держаться. Я просто обязан выжить.
Стол останавливается.
Пью. Водка не лезет. Буквально упирается и встает поперек горла. Мне противно. Мне нужно закусить или хотя бы запить.
Картинка плывет. Я вот-вот потеряю сознание. Или блевону. Или и то и другое вместе.
Слышится крик очередного выбывшего. Кто-то не выдерживает, и его волокут из-за стола. Я вновь трезвею. Мгновенно. Как стеклышко. Я опять в игре. И я должен победить. Я справлюсь! И сопьюсь…
Победителя ждет свобода. Победителя ждет жизнь.
Если я выберусь отсюда. Если я уцелею. Обещаю, никогда в жизни не прикоснусь к спиртному. Я обещаю сам себе. Мне не нужны ни реабилитационные центры, ни группы поддержки. Не прикоснусь никогда. Я сам себе клянусь.
Свет. Раз, два, три.
Темнота. Беру. Закрываю нос. Пью.
Чей-то голос в микрофон объявляет «Финальный раунд!». И мы знаем, что это значит. Это значит: нас осталось трое.
Это особый раунд. В финале разливающий не пьет. Но это нисколько не упрощает ситуацию.
Свет. Раз, два, три.
Моя очередь разливать. На этот раз я стараюсь наполнить как можно больше рюмок. Пьющих всего двое, так что шанс, что им выпадут наполненные до краев, совсем не велик. Лучше попытаюсь сыграть на количество. Меньше, но больше. Пусть хоть каплю, но соперник отведает.
В нашем состоянии одной капли вполне может оказаться достаточно, чтобы победить или проиграть.
Успеваю плюхнуть в половину рюмок. Большую часть просто проливаю на стол. Могу лишь представить, какой запах почувствует человек, если сейчас зайдет к нам в комнату.
Темнота. Рулетка останавливается.
Слышу чей-то хрип напротив себя. Да. Похоже, план сработал, и соперник отхлебнул. Капелька пошла носом, и мой противник кашляет.
Свет. Раз, два…
Я готовлюсь.
Свет гаснет, но мы не слышим «три».
Стол вращается, а я не знаю, что сейчас делать. В условиях четко сказано, пить не раньше, чем после счета «три».
– А где же три? – произношу заплетающимся языком и, спохватившись, прикрываю рот руками.
Я заговорил. Разговаривать за столом нельзя. Такие правила. Я проиграл? Все кончено?
– Три, – раздается спасительное три.
Похоже, никто не обратил внимания, что я заговорил.
И я тянусь к рюмке, но стол все еще вращается, и я локтем сбрасываю на пол часть рюмок. Я застываю. Руки больше не слушаются. Я не могу и пальцем пошевелить.
– Три!
Я не могу двинуться. Только не это. Я все-таки проиграл.
Нет. Вот так вот дойти до финала и на финишной прямой бездарно споткнуться…
– Я сказал «три»! – продолжает настойчивый голос.
Меня поднимают под мышки и несут.
– Три! И ты откроешь глаза. – Я узнаю этот голос.
Это Федор Петрович. Что ему здесь надо?
– Три!
Я открываю глаза. Свет заставляет зажмуриться. Я жмурюсь и колочу ногами об пол.
– Как я стал святым? – кричу громче, чем планировал.
И снова открываю глаза. На этот раз я могу осмотреться.
Вокруг меня собралась толпа. Чьи-то руки придерживают. Федор Петрович склонился надо мной, я вижу, как врач сильно вспотел.
– Как я стал святым? – шепчу задыхаясь, проглатывая слова. – Как я стал святым? Как я стал…
– Он опять с нами. Все в порядке, – говорит психиатр, и я слышу облегчение в его голосе.
Федор Петрович возвращается на свое место, пьет из моего стакана.
Толпа расходится. И вот я опять, один на один, остаюсь лицом к лицу с психиатром.
⁂
Аркадий приходит в себя.
Мне неудобно, спина болит, задницу отсидел, шея ноет. Но в голове прояснилось. Не знаю всех тонкостей процедуры, но гипноз помогает. Он прочищает. Словно вантуз, помогает протолкнуть все дерьмо, накопившееся за годы.
– Я вспомнил, – говорю и ерзаю на стуле, пытаюсь найти комфортное положение. – Я должен рассказать кое-что важное, – говорю заплетающимся языком.
Федор Петрович еще не пришел в себя, показывает мне руками, чтобы я успокоился.
– Кажется, я свидетель убийства.
Ночью на трассе. Начинаю говорить бессвязно. Словно я на самом деле напился. Помню смутно. Даже не уверен, что события имели место быть, но чувствую, что должен рассказать.
Фара светит на обочину, в сторону кустов, в которых я прячусь. Капот шипит, от машины поднимается пар. Мелкие мошки копошатся в столбе света, а я сижу, притаился и стараюсь не дышать.
Убийца говорит по телефону. Просит, чтоб помогли с трупом и свидетелем. Я слышу его разговор, его грубую, картавую речь. Он кому-то звонит, какой-то женщине.
Он говорит о свидетеле. Обо мне.
Я не слышу, что она ему отвечает, но в трубке определенно тонкий женский голос. Убийца спокоен. Он разговаривает, переминается с ноги на ногу и, кажется, сейчас смотрит прямо на меня.
– Да. Жду. – Он прячет телефон в карман и говорит в темноту: – Выходи! Что спрятался? Через двадцать минут за нами приедут.
