– То, что надо.
Возвращаюсь и приношу миску с пересоленной кашей. Металлическую, как для собак. И ложку. Аркадий выбрал самую гнутую, самую старую из набора, и я с лязгом бросаю ее возле миски.
– Ешь!
Рита трясется от страха и не отвечает.
– Жри, я сказал! – кричу, подтягиваю ее за волосы к миске. Цепь натягивается до предела и душит Риту.
Она закашливается, а я рывком набираю полную ложку каши и вставляю ей в рот.
Губы Риты плотно сжаты, и ложка врезается в зубы.
Похоже, я поранил ее, у Риты со рта начинает сочиться кровь. Я пугаюсь. Извиняюсь, хочу прекратить эту глупую дурацкую игру. Тараторю что-то про то, что я не специально, это случайность, про то, что с самого начала мне не понравилась эта затея. Аркадий готов начать избивать сам себя…
– Хорошо, я поем…
Рита всхлипывает, но не прекращает игру. Собирается продолжать, несмотря на кровь. Она ест, не поднимает лица от тарелки. Она тянется за кашей, как цепной пес, чью еду поставили слишком далеко от конуры. Она жует и смотрит на меня сквозь растрепанные волосы.
Я не знаю…
Я, мягко говоря, обеспокоен. И расстроен. Даже глупые школьники играют в свои жестокие игры максимум до первой крови.
Все выходит из-под контроля.
Куда дальше?
Я растерян, а Аркадий срывает с Риты блузку.
Рита от неожиданности раскрывает рот, но не может произнести ни слова. Я вижу непрожеванные остатки каши на ее зубах.
Аркадий разворачивает ее к себе спиной и горячо прикладывается ртом к ее шее. Присасывается, как пиявка, как вампир. Покусывает ошейник, набирает полный рот ее волос. Кажется, он сейчас съест Риту, поглотит целиком, проглотит своей слюнявой звериной пастью.
Аркадий лапает ее грудь, грубо сжимает, треплет своими шершавыми пальцами ее нежную кожу.
А я не мешаю.
Рита взвизгивает, плачет, стонет, но не кричит. Тяжелая цепь на ее шее побрякивает. Слезы стекают по щекам.
Я хочу продолжить и остановить игру. Если Рите неприятно, я готов, можем сейчас же прекратить этот жуткий спектакль.
Я хочу сказать, что мне не совсем нравится то, что происходит.
Но молчу.
Кровь сочится у Риты изо рта, а руки Аркадия расстегивают на своих брюках ширинку. Руки суетятся, молния, зараза, не поддается. Аркадий рычит. Все не так. Ремень мешает, и его дрожащие пальцы оставляют немного приспущенные штаны в покое.
Аркадий рвет на Рите юбку. Не отрываясь от шеи девушки, он срывает с нее трусики. Он пыхтит. Рита плачет. А я влезаю ногой, коленом вместе с приспущенными штанами в миску. Прямо в остатки остывшей каши. Ерзаю и выдавливаю их на постель.
Рита трясется то ли от желания, то ли от отвращения. Она стонет, всхлипывает, но не кричит.
Я чувствую тяжелый удар по затылку.
Голова Аркадия издает звук, похожий на лопнувший воздушный шар.
Рита куда-то исчезает.
В соседней комнате громко играет музыка, и стая пушистых медвежат лезут на меня со всех сторон. У них милые мордашки, но в лапах у этих тварей ножи, кастеты, топоры. Они медленно, неминуемо надвигаются.
Я проваливаюсь под кровать. Вместе со спущенными штанами. Пружины, как кометы, пролетают мимо лица Аркадия.
– На счет три ты очнешься, – звучит громкий командный голос Федора Петровича.
– Раз!
Я слышу голос. И этот голос отдаляется. Он становится тише, неразборчивее. Словно Федор Петрович нырнул под воду, тонет и откуда-то из глубин ведет свой монотонный отсчет.
«Раз!» Эхом и бульканьем разлетается в стороны команда психиатра.
– Два!
Еле слышно произносит доктор. Он все дальше и дальше.
Но это не он…
Это я проваливаюсь в черную пустоту.
Вокруг ни души. Рука тянется и сама вырывает что-то из моей груди. Я рассматриваю и вижу в руке сердце.
Оно пульсирует. Оно мое. Тук-тук, отзываются удары в пальцах. Я не могу разобрать, то ли сердце двигает моей рукой, то ли окровавленный комок вздрагивает от сжатия пальцев.
– Три.
Пустота поглощает меня. Я сжимаю сердце в кулаке, как фрукт, как сочное яблоко. Я растворяюсь в темноте.
– Три!
Я хочу откусить немного от пульсирующего фрукта. И я впиваюсь зубами. И я кусаю. Прямо с кулаком. Кусаю вместе со своей рукой. Кровь, словно сок спелого яблока, брызжет во все стороны. Алые капли плавно разлетаются, как частички оливкового масла в невесомости.
– Три! – кричит Федор Петрович.
В зажатом кулаке больше ничего не чувствую. Не чувствую пульсаций. Не чувствую тепла. Во рту вкус горький, будто разжевал грейпфрут вместе с кожурой, но я вижу на кулаке след от укуса. След от зубов, как на перезревшей, мягкой груше.
– Я сказал «три»! – слышу испуганный крик лжепсихиатра.
– Три!
«Я сказал, три» …
Это не конец, вертится мысль в голове.
Это еще не конец, но если я умру. Вернее, когда я умру. Уверен, что почувствую именно то, что испытываю сейчас.
Боль…
Мне больно слышать, мне больно смотреть. Больно дышать. Мне невыносимо больно быть.
Я закрываю глаза. Расслабляюсь.
И я исчезаю. Теперь я и есть та черная, всепоглощающая, безграничная пустота.
⁂
Делаю глубокий вдох. Отражение повторяет за мной.
Медленный выдох через рот. Чувствую, как вибрируют расслабленные губы. Складываю руки перед собой, выпрямляю спину. Как первоклашка, как послушный отличник.
Опять вдох. Отражение раздувает щеки, напрягается и поочередно выталкивает воздух из правого уголка рта, затем с левого.
Аркадий отлично справляется.
Мышцы слушаются. Я могу двигать каждой складкой кожи в отдельности. Могу комбинировать и сочетать по желанию любое движение лица.
Он гримасничает, и я понимаю, что отражение вполне готово скопировать любую внешность.
Аркадий приподнимает брови, напрягает мышцы у рта, раздувает ноздри, и в зеркале отражается совершенно другой человек.
Глаза и прическа, единственное, что выдает в зеркале Аркадия.
– Ничего себе! – удивляется Рита. – Это ты как так?
Я доволен, что она зашла именно сейчас. Наконец мне удалось удивить ее. Предстать, так сказать, во всей красе. Удалось оправдать ее доверие, доказать, что на самом деле Аркадий не обделен талантом.
– Сам не знаю. Занимался. Терпеливо день за днем повторял подходы…
