В великом штате Одинокой звезды
, 58 округов которого я имею честь представлять, в самом крупном штате Содружества, голосовать могут все люди старше 21 года, кроме преступников, сумасшедших и женщин. Я не желаю, чтобы в штате Одинокой звезды женщины помещались в один класс и категорию с сумасшедшими и преступниками
[1928].
И вот пример аргументов против принятия поправки о равных правах, высказанных в 1972 г. сенатором Сэмом Эрвином, родившимся в 1896 г.:
[Поправка] гласит, что мужчины и женщины — идентичные и равные перед законом человеческие существа. Она утверждает множество подобных глупостей. Отнять у детей мать и отправить ее на войну, а отца оставить дома нянчить младенцев — абсолютно смехотворная идея! Возможно, сенатор из Индианы и считает, что это мудро, но я так не думаю. Я думаю, это чушь
[1929].
Но стабильный идиотизм сенаторских речей о правах женщин перекрывается 28 другими сопоставлениями, в которых на протяжении столетия обнаружился рост сложности. Эрвин, к слову, не был невежей, он был уважаемым сенатором, которого вскоре будут превозносить за то, как он справился с ролью председателя на слушаниях по Уотергейтскому скандалу, закончившемуся отставкой Ричарда Никсона. Тот факт, что его слова звучат сегодня так глупо, даже по низким стандартам сенаторских разглагольствований, напоминает нам, что не стоит впадать в ностальгию по политическому дискурсу прошлых десятилетий.
Но похоже, кое-где политики действительно идут против эффекта Флинна, и эта сфера — американские президентские дебаты. Если вы следили за дебатами кандидатов в президенты на выборах 2008 г., вам достаточно будет напомнить о водопроводчике Джо
. Психологи Уильям Гортон и Джени Дильс просчитали этот тренд, вычислив уровень сложности президентских дебатов с 1960 до 2008 г.
[1930] Они обнаружили, что общая сложность высказываний снижалась с 1992 по 2008 г., а качество рассуждений, касающихся экономики, пошло на спад еще раньше, в 1984 г. Как это ни парадоксально, падение сложности президентских дебатов может быть результатом роста сложности политических стратегий. Телевизионные дебаты, которые традиционно проходят в последние недели кампании, нацелены на слой колеблющихся избирателей из самых мало информированных и слабо вовлеченных секторов электората. Они обычно делают выбор, прислушиваясь к понятным коротким фразам и броским лозунгам, так что политтехнологи советуют кандидатам не слишком задирать планку. Уровень сложности упал ниже плинтуса в 2000 и 2004 гг., когда демократические оппоненты Буша вынуждены были отвечать ему не остротой на остроту, а плоскостью на плоскость. Злоупотребление этой уязвимостью американской политической системы может объяснить, каким образом наша страна в эпоху крепнущего мира оказалась замешана в двух затянувшихся войнах.
~
Я намеренно обсуждал разум после всех прочих добрых ангелов нашей природы. Когда общество достигает определенного уровня цивилизованности, именно разум дарит нам самую большую надежду на дальнейшее снижение уровня насилия. Другие ангелы сопровождали род людской с момента его появления, но до последнего времени не могли предотвратить войны, рабство, деспотизм, узаконенный садизм и дискриминацию женщин. Как бы ни были важны эмпатия, самоконтроль и нравственное чувство, присущее им свободное пространство слишком мало, а область их применения слишком ограниченна, чтобы объяснить достижения последних десятилетий и веков.
Эмпатия — круг, способный растягиваться, но его эластичность ограничена родством, дружбой, сходством и умилением. Он достигает предела задолго до того, как вместит всех, кто, согласно аргументам разума, должен быть объектом нашей моральной заботы. Кроме того, от эмпатии всегда можно отмахнуться как от простой сентиментальности. Именно разум учит нас приемам расширения эмпатии, и разум говорит, как и когда мы должны конвертировать свое сострадание к несчастному незнакомцу в реальные действия.
Самоконтроль — мышца, которую можно развивать, но он способен предотвратить лишь тот вред, к которому мы сами внутренне склоняемся. К тому же лозунг 1960-х был справедлив в одном: в жизни действительно есть моменты, когда человек должен вырваться на свободу и сделать что-то по-своему. Разум уточняет, какие это моменты: ты можешь поступать по-своему, пока не ограничиваешь свободу других поступать так, как хотят они.
Нравственное чувство предлагает три этики, которые можно закрепить за социальными ролями и ресурсами. Но зачастую подходы, предлагаемые нравственным чувством, не особенно нравственны — они скорее племенные, авторитарные или пуританские, и именно разум говорит нам, какие из них мы должны внедрять как норму. А этика, которую мы можем сформулировать, чтобы принести большее благо большему числу людей, — рационально-легальный образ мысли — вообще не является естественной частью нравственного чувства.
Разум же способен ответить на любые вызовы, потому что представляет собой открытую комбинаторную систему, мотор, бесконечно генерирующий новые идеи. И хоть первоначально он был оснащен лишь базовым эгоизмом и способностью контактировать с другими, собственная логика в конце концов заставит его уважать интересы все возрастающего числа других людей. Только разум способен заметить ошибки в собственных рассуждениях и усовершенствовать себя в ответ. И если вы заметите ошибку в этом аргументе, именно разум позволит вам указать на нее и обосновать альтернативу.
Адам Смит, друг Юма и еще один светоч шотландского Просвещения, впервые выдвинул этот аргумент в книге «Теория нравственных чувств» (The Theory of Moral Sentiments) — приведенный им в доказательство пронзительный пример и сегодня отзывается в сердце. Смит просит нас представить, как бы мы отреагировали на новость об ужасной катастрофе, выпавшей на долю большого числа незнакомых нам людей, например 100 млн китайцев, погибших в землетрясении. Если мы честны перед собой, нам придется признать, что наша реакция будет примерно такой: несколько минут неприятных ощущений, соболезнований жертвам и, возможно, размышлений о хрупкости жизни. Сегодня, мы, вероятно, выпишем чек или зайдем в интернет, чтобы узнать, как помочь выжившим. А затем мы вернемся к своим занятиям, поужинаем и отправимся спать, как будто ничего не случилось. Но если беда затрагивает нас лично, даже если она ничтожна по сравнению с чужой бедой, к примеру лишиться мизинца, мы будем огорчены гораздо сильнее и не сможем перестать думать о своем несчастье.
Все это звучит ужасно цинично, но Смит продолжает. Представьте себе другой сценарий. В этот раз у вас есть выбор: или вы лишитесь мизинца, или погибнут сотни миллионов китайцев. Пожертвуете ли вы сотней миллионов людей ради своего мизинца? Смит предполагает, и я с ним согласен, что практически никто не выберет эту чудовищную альтернативу. Но почему нет, спрашивает Смит, учитывая, что наше сочувствие незнакомцам гораздо слабее переживаний по поводу личных невзгод? Смит разрешает этот парадокс, сравнивая наших добрых ангелов:
