Баумайстер развил метафору самоконтроля как физического усилия еще дальше. Если сила воли подобна мышце, которая устает от нагрузки, забирает у тела энергию и восстанавливается после приема сахара, можно ли «накачать» ее упражнениями? Могут ли люди развить силу воли, упражняя свою настойчивость и решимость? Метафору не стоит понимать буквально — вряд ли лобные доли наращивают ткани мозга как накачанный бицепс, но, возможно, нейронные связи между корой и лимбической системой можно укрепить соответствующими тренировками. Вероятно, люди могут за несколько недель или месяцев научиться стратегиям самоконтроля, обрести власть над своими импульсами, а затем перенести усвоенные приемы из одного сегмента поведенческого репертуара в другой.
Баумайстер и его коллеги проверили идею упражнения, заставив студентов-испытуемых в течение нескольких недель или даже месяцев придерживаться режима самоконтроля, прежде чем принять участие в экспериментах с истощением Эго
[1761]. Им приходилось вести запись съеденного, регулярно заниматься спортом, посещать курсы по управлению личными финансами или улучшению учебных навыков, использовать неведущую руку для ежедневных операций вроде чистки зубов или управления компьютерной мышью. Еще одно задание требовало от студентов настоящих усилий: им запрещалось сквернословить, говорить неполными предложениями и начинать фразу с местоимения «я». Через несколько недель такой подготовки студенты повысили устойчивость к задачам по истощению Эго в лаборатории и укрепили свой самоконтроль в целом. Они меньше ели вредной еды, курили и употребляли алкоголя, меньше тратили денег и реже смотрели телевизор, больше времени посвящали учебе и чаще мыли посуду сразу после еды, не оставляя ее в раковине. Вот вам и еще одно очко в пользу догадки Элиаса, что самоконтроль в повседневной жизненной рутине может стать для человека второй натурой и распространиться на все его поведение.
Итак, самоконтроль регулируется Одиссеевыми ограничениями, когнитивным рефреймингом, коррекцией внутренней ставки дисконтирования, правильным питанием и, подобно мышцам, укрепляется тренировками. Вдобавок самоконтроль подчиняется изменчивой моде
[1762]. Бывают эпохи, когда именно самоконтроль определяет, кого считать приличным человеком: это взрослый, достойный, благородный джентльмен или леди. В другие времена такой образ высмеивается как чопорный, ханжеский, чванливый, пуританский и напыщенный. Совсем недавно, в 1960-х, людей призывали отказываться от самоконтроля: «Делай что хочешь», «Пошли все к черту», «Живи в кайф», «Переходи на темную сторону». Высшую степень вседозволенности демонстрируют рок-концерты той эпохи: музыканты так старались превзойти друг друга в импульсивности, что эта спонтанность казалась результатом тщательной подготовки.
~
Могут ли шесть этих мостиков к самоконтролю быть усвоенными обществом в целом и глобально изменить его нрав? Это было бы последним звеном в цепи рассуждений, составляющих теорию цивилизационного процесса. Экзогенное первое звено — изменение правоохранительной системы и появление возможностей для экономического сотрудничества, которые, по сути, изменяют систему вознаграждений таким образом, что откладывание удовлетворения «на потом» (в частности, отказ от импульсивного насилия) окупается в долгосрочной перспективе. Эффект домино запускается укреплением мышц самоконтроля, что позволяет людям подавлять свои агрессивные импульсы сильнее, чем это необходимо для того, чтобы избежать наказания. Этот процесс может даже сам себя подкреплять в петле положительной обратной связи — «положительной» как в смысле конфигурации, так и смысле общечеловеческой ценности. В обществе, члены которого контролируют свою агрессивность, никому не нужно культивировать чувствительные триггеры мести, а это само по себе снимает часть давления с каждого, и так далее.
Чтобы навести мосты между психологией и историей, нам нужно изучить, как менялись показатели самоконтроля на уровне обществ. Как мы уже убедились, таким показателем является процентная ставка: она показывает, какую компенсацию требуют люди за то, что откладывают потребление на будущее. Конечно, размер процентной ставки определяется объективными факторами: инфляцией, ростом предполагаемого дохода и риском, что инвестиции никогда не вернутся. Но размер ее отчасти отражает и чисто психологическое предпочтение немедленного удовлетворения удовлетворению в будущем. По словам одного экономиста, шестилетний ребенок, который решает съесть одну зефирку сейчас, а не две через несколько минут, в действительности требует процентной ставки, равной 3 % в день, или 150 % в месяц
[1763].
Грегори Кларк, историк-экономист, с которым мы познакомились в главе 4, оценил процентную ставку, которую требовали англичане (взимая ренту за дома и землю) с 1170 по 2000 г.: на протяжении этого тысячелетия и разворачивался цивилизационный процесс. До 1800 г., утверждает Кларк, не было инфляции, которая стоила бы упоминания, доходы были фиксированными, а риск, что собственник потеряет свое имущество, неизменно низким. Если так, эффективная процентная ставка как раз и отражает, насколько сильно люди предпочитали свои нынешние «я» будущим.
Рис. 9–1 показывает, что в те века, когда число убийств в Европе сократилось, эффективная процентная ставка в Англии тоже снизилась — с 10 % до 2 %. Прочие европейские страны прошли через очень похожие изменения. Корреляция, конечно, не доказывает причинности, но согласуется с заявлением Элиаса, что снижение уровня насилия в Европе в период со Средневековья до наших дней было частью широкого тренда к укреплению самоконтроля и ориентации на будущее.
Можно ли измерить самоконтроль общества в целом? Годовая процентная ставка все-таки несколько отличается от мгновенного усилия воли, подавляющего позывы к насилию в обыденной жизни. Хотя здесь есть опасность эссенциализировать общество, приписывая ему характеристики, которые в действительности нужно рассматривать на уровне отдельной личности (например, «яростный народ»), впечатление, что люди некоторых культур владеют собой лучше, не лишено оснований. Фридрих Ницше различал аполлоновские и дионисийские культуры, названные так по именам греческих богов, Аполлона — бога света и Диониса — бога вина; и эту дихотомию использовала антрополог Рут Бенедикт в классическом этнографическом труде «Модели культуры» (Patterns of Culture, 1934). Аполлоновские культуры — мыслящие, сдержанные, рациональные, логические и упорядоченные; дионисийские культуры — чувствующие, страстные, импульсивные, иррациональные и хаотические. Сегодня антропологи редко обращаются к этому противопоставлению, но количественный анализ мировых культур, осуществленный социологом Гертом Хофстеде, заново открыл это отличие в закономерностях ответов на опросы общественного мнения, проведенные среди представителей среднего класса более чем 100 стран.
