Потом Теннисон начал рисовать снова. Теперь он изображал гигантского кролика, нападающего вроде бы на человека. Розали привела меня посмотреть на рисунки, развешанные по стенам. Она качала головой и едва не плакала.
– Я боюсь, что у него голова взорвется и мне придется подбирать мозги, – сказала она.
В тот вечер мы отдыхали на веранде, и Томас Макналти рассказывал Лайджу Магану истории, которые тот уже знал, но оттого наслаждался ими еще больше – об их приключениях времен войны. Я подошла к Теннисону, он сидел один, отдельно от всех, в тени. Я рассказала ему, что, когда я была маленькая и жила в Вайоминге, в племени всегда был особый человек, который рисовал так называемую зимнюю повесть, нечто вроде истории в картинках о том, что случилось с племенем за весь год. Я объяснила, что лакота не знали письменности и оттого рисунки были очень важны. Я спросила, не скрывается ли в его рисунках с кроликами какая-то история. За моими словами стояло убеждение, что он не сумасшедший. На самом деле я просто хотела доказать это Розали, чтобы она успокоилась.
Теннисон встал и жестом показал, чтобы я следовала за ним. Он взял фонарь, висевший на древнем крюке, и мы пошли к нему в комнату. Там он стал светить на рисунки, один за другим, а потом поглядел на меня, будто думал, что любой дурак должен понять их значение.
– Почему кролик нападает на человека? – спросила я.
В ответ он выпрямил два пальца и прижал их к верхней губе. Меня это никак не просветило. Он с поспешностью обиженного ребенка бросился к столу, сунул другую руку в склянку красной краски и мазнул себя по лицу с одной стороны. Потом снова прижал два пальца к губе и стал изображать яростные удары. Я все еще не понимала, и он стоял передо мной, как охотничий пес, которого загоняли до того, что он больше не может бежать. У него был такой усталый вид, будто его ноги не держали.
В ту ночь я лежала в постели, Розали крепко спала, свернувшись и прижавшись к моей спине, а я все никак не могла нащупать нить сна. Я все думала и думала про Теннисона. Потом дрема начала медленно одолевать меня, и я, видимо, подошла к волшебным воротам, разделяющим сон и явь. И вдруг я, кажется, поняла. Кролик = заяц. Заяц и два пальца, прижатые к губе, = заячья губа. Красная краска на лице у Теннисона = родимое пятно. Заячья губа + родимое пятно = полковник Пэртон. Если в виде кролика Теннисон изображает полковника Пэртона, кто же другой человек на рисунке?
Был самый темный час ночи, царство сов, но я так разволновалась от осенивших меня догадок, что слезла с кровати и в темноте прокралась в комнату Теннисона. Я не сомневалась, что должна войти и разбудить его, – такой странный душевный подъем владел мной. Я потрясла Теннисона за плечо, и он проснулся с совершенно безмятежным лицом. Луна помогала мне – ее свет проникал в оконце. Теннисон видел, что это я, а не убийца и не вор.
– Скажи, кролик на рисунке – это человек с заячьей губой и родимым пятном на лице?
Теннисон ответил не сразу. Видимо, выметал из головы мусор снов. Потом прищурился и закивал.
– Теннисон, а кто же другой человек? Кто это?
Теннисон медленно вытащил руку из-под простынь и мешков, медленно-медленно поднял ее и указал на себя.
– Ты? – переспросила я. – Кролик напал на тебя? Это он тебя ранил?
И Теннисон опять кивнул. А потом отвернулся и снова захрапел.
Я вернулась в постель, изумляясь и размышляя.
Если это полковник Пэртон напал на Теннисона Бугеро, то зачем? Если то был не Аврелий Литтлфэр, представлявшийся мне адским демоном, то почему шериф Флинн сказал, что это сделал Литтлфэр? Почему Уинкл Кинг сказал то же самое?
В лесах за фермой все так же кричали совы. Сова, когда кричит, распушивает бороду, как человечек. Время от времени совы вскрикивали пронзительно, как пленная девушка. Снова и снова.
В воскресенье, когда весь Божий мир отдыхал, я сложила желтое платье, завернула в старую бумагу из запасов Розали и перевязала табачной бечевкой. Я не хотела отрезать новый кусок бечевки и взяла старую, почерневшую от табака. Я сказала себе, что это платье Пег и мне оно ни к чему. А если я сумею проникнуть в лагерь Петри, сказала я себе, может, и «спенсер» там найдется.
Таковы причины, которые я назвала сама себе, чтобы туда пойти. Подлинные причины, конечно, были от меня скрыты.
Похоже, мой любимый мул простил меня за то, что я тогда бросила его на дороге, – он позволил себя взнуздать. Поскольку мир сам себе хозяин, день не обращал внимания ни на что, кроме собственных усилий осветить небо. Один отсвет за другим, и древнее широкое небо Теннесси нежно заголубело. Ни единое облачко не смело его осквернить. Я чувствовала, как от солнечных лучей встают дыбом волоски у меня на руках. Казалось, что подлесок и молодые дубки трещат в невидимых языках пламени. Что-то в этом путешествии сделало меня счастливой. Но у меня не было слов сказать что. Ведь, если по правде, мое путешествие было опасным и глупым. Но моя голова не позволяла мне об этом догадаться. К седлу был приторочен сверток. Он слегка подпрыгивал, как еще не взошедшее тесто. Этот сверток, сама не знаю как, придавал мне храбрости. Я думала о желтом платье, спрятанном внутри, – сложенном, чистом и аккуратном.
Скоро я проехала мимо усадьбы Бриско и поглазела на стройку нового дома. На площадке царили странная тишина и неподвижность. Лес лежал штабелями, накрытый мешковиной, – и я точно знала, сколько его там. Кучи извести и связки черепиц. Надо думать, законник Бриско сейчас храпит в амбаре на своей роскошной кровати – живот-гора поднимается и опадает. И где-то в новых закутках гнездятся Лана Джейн, Вирг и Джо. Теплеющий воздух принес из города звон спорящих между собой колоколов – церкви напоминали прихожанам, что пора облачаться в воскресные наряды.
Я обогнула город и двинулась по восточной дороге, ища то место в придорожных зарослях, где в последний раз видела Пег.
Я кралась по лесу, ничего не задевая и надеясь, что мул последует моему примеру. Я могла обогнуть спящего медведя, не потревожив его сны. Мне начинало казаться, что все походы и деяния белых развеялись, будто их и не бывало. Разве мне не придется вести переговоры с чикасо, живущими в этом лесу? Если что, они меня мигом убьют, не хуже белых. А может, если я окажусь хитроумной, как мать, и смогу войти в узкие врата их дружбы, все будет хорошо. Вход труден, но, оказавшись внутри, я сразу найду щедрость.
Но от чикасо остались лишь пылинки в углу глаза.
Наконец я наткнулась на место, где две недели назад топтался мой мул, едва заметно взрывая землю копытами, а сама я шаталась в седле, слабая от раны. Здесь я могла вступить на путь, которым тайно шла Пег, и проследить его в обратную сторону. Сверточек с желтым платьем словно молча говорил со мной. Металлические части сбруи чуть позванивали, поскрипывало седло. Мул – великий король животных. Император и друг. Этот был на все готов ради наперстка патоки или сладкого яблока. Клочковатый сад Лайджа Магана давал около сотни сладких красных яблок, которые Лайдж хранил в специальном чулане. Яблоко – долгоживущая душа. Я думала обо всем этом и еще каждые несколько шагов думала: «Пег», будто это слово и мысль о ней были повторяющейся нотой старинной песни. Все лесные птицы очень радовались лету – по мере того как утро распускалось и раздвигало руки в объятии, птицы выстреливали среди юных листьев, как нежнейшие пули. Зеленое на зеленом, едва заметные костры перьев, деловитый шум и суета приводили меня в восторг. Я шла, ведя мула в поводу. А синее, как птица, небо тянулось ко мне сквозь кроны деревьев, и мягкий солнечный свет играл на изгибах металла и начищенной коже. Огромные уши мула были как безумный прицел ружья.
