Что касается Анри, то он следил, как оба лидера прощаются на экране, уже не заботясь о протоколе: близились выборы – и политикам было недосуг выяснять кто, что и почему.
Внезапное завершение их дебатов заставило его встрепенуться; лишь тогда он обернулся к обыкновенным человеческим существам, с которыми так давно жил бок о бок, пусть и вопреки своему желанию.
– Ну надо же, одна дурацкая болтовня, и ничего больше! Пара идиотов! Ах, бедная Франция! – воскликнул он не без тайного удовлетворения, ибо как раз накануне провернул крайне удачную операцию на бирже.
Увы, он мог похвастаться этим лишь секретарю, который буквально стелился перед своим патроном.
Но уж точно не своим домочадцам. Поэтому, резко встав с кресла, сказал:
– Во всяком случае, надеюсь, что их болтовня не помешала вам, – тут он слегка запнулся, так как бурчание в его собственном животе разносилось по всем четырем гостиным, – оценить эти американские сладкие слюни. – И добавил: – Желаю всем приятного вечера.
После чего так же резко вернул на место спущенные подтяжки, пнул угодившую ему под ноги кхмерскую статуэтку, которая после короткого полета плюхнулась на марокканский пуфик, и исчез, скорее всего намереваясь прогуляться по парку.
А там и в самом деле стоял чудесный, теплый осенний вечер. Людовик, вероятно, составил бы отцу компанию, но телезрители пожелали выразить вслух свое отношение – сочувствие или страстную любовь – к трем героям фильма.
Дамы обменялись отзывами – разнообразными, прочувствованными и утонченными – об этом великолепном сериале (ах, только американцы умеют сочетать эти сцены патриархальной жизни settlements со своими прославленными технологиями!), расхвалили широту взглядов, сердечность и интеллигентность персонажей, а Сандра даже попыталась воспроизвести последнюю реплику одной из героинь: «Yes, my dear миссис Скотт, вы его любили, но не так сильно, чтобы умереть от этой любви, ибо любовь иногда может нанести смертельную рану и уйти!» Эти слова, произнесенные чернокожей кормилицей героини, Сандра повторила, подражая певучему акценту «добрых негров» благообразного вида, каких частенько можно было увидеть в фильмах того времени, притом повторила с акцентом, совершенно неожиданным для владелицы Крессонады. Певучие интонации американского Юга вызвали у ее брата Филиппа такой неудержимый хохот, что он поспешил укрыться в своей комнате. А обе женщины продолжали представлять себе, как они сами могли бы повести себя в той или иной ситуации («Да-да, признайтесь, что могли бы!..»). Заметив ноги своего пасынка, свисавшие с дивана – не то мексиканского, не то бедуинского, – Сандра задала ему вопрос, в котором прозвучала нотка жалости:
– Ну, Людовик, а вам понравилось?
– Я не все посмотрел, – признался тот, – но диалоги, которые я слышал вначале, показались мне слегка… э-э-э… тяжеловатыми.
– Ну ясно, чего же еще от него ждать! – объявила Мари-Лор разочарованной свекрови. – Людовик за всю свою жизнь не посмотрел и пяти фильмов и наверняка не прочел и десятка книг. И уж конечно, не любовался ни одной картиной.
Ее муж не обратил внимания на презрительный тон обеих женщин и спокойно, с мягкой, беззаботной улыбкой возразил, что всегда любил поэзию, прочел много стихов, и, не обращая внимания на их недоверчивые лица, вдруг продекламировал:
– Не выразишь бесстрастным взглядом
Ни радость, ни печаль.
В твоих глазах сверкают рядом
И золото, и сталь.
– Вы даже в поэзии ухитряетесь раскопать что-нибудь обидное для женщин, – объявила Мари-Лор. – Бедный Верлен!
– По-моему, это Бодлер, – кротко поправил Людовик, чем окончательно вывел из себя Мари-Лор, пристыженную своим промахом, тогда как она уже собиралась праздновать победу.
– Проверьте завтра по словарю, – бросила она с усмешкой.
Потом взяла под руку свекровь (неспособную различить этих двух поэтов), и та, уставшая от переживаний во время сериала, тяжело оперлась на нее, чтобы подняться по лестнице. Так, вдвоем, они и взобрались наверх, точно пара горных коз; Мари-Лор шла, гневно вскинув голову, – злость всегда удваивала ее силы.
* * *
В комнате все лампы, как и телевизор, были уже выключены заботливым дворецким. Только одна из них осталась гореть в уродливом салоне – она освещала лестницу, ведущую наверх. Эта электрическая искорка в мешанине эпох, объединенных лишь одним – откровенным уродством, хотя бы не резала глаз. Анри Крессон, раз и навсегда подчинив свой дом незыблемым буржуазным правилам, больше не прикасался к выключателям. И только время от времени приказывал сменить сорокаваттные лампочки, предпочитаемые Сандрой, на двухсотваттные: тусклое освещение – идея жены – наводило на него тоску. Поэтому он категорически запретил использовать где бы то ни было в доме лампы слабее восьмидесяти ватт.
Сандра, так же как и Анри, помнила, что оставлять включенные лампы, работающие телевизоры и прочие чудеса техники никак нельзя – это могло обойтись слишком дорого, – но все-таки не могла же она подниматься по лестнице в темноте: клиника обошлась бы куда дороже, чем лампочка. Поэтому она только крикнула Людовику, оставшемуся внизу, в одиночестве:
– Будешь уходить – не забудь погасить свет!
Последнее слово привязанности и нежности любящей мачехи.
* * *
Спальня Людовика и Мари-Лор походила на комнату новобрачных или, как в их случае, новобрачных, потерпевших аварию. Это была просторная комната, окнами на задний двор и с видом на холмы; спустившись на несколько ступенек, можно было попасть в небольшой кабинет с диваном, на котором молодые супруги, как предполагалось, могли отдыхать или читать в перерывах между прочими утехами.
Разумеется, Людовик, этот призрак, чудом избежавший гибели, а ныне семейный дурачок, должен был проводить ночи любви с женой, однако узкое ложе, цветок в горшке и несколько книг, которые украшали этот уединенный закуток, были ему сейчас куда нужнее.
Широкая застекленная дверь этой комнатки, выходившая на террасу, была открыта. Людовик вошел через нее, быстро разделся и облачился в пижаму с нелепым рисунком, подходившим скорее для младенца, – казалось, это его не смущало. Включив две маленькие лампочки в изголовье своего ложа, он начал подниматься по лесенке, соединявшей обе комнаты.
– Мари-Лор… Мари-Лор… – тихо позвал он.
Его жена рывком открыла дверь:
– Что вам угодно?
Ее голос отдался громким эхом на лестнице, вылетел через дверь на террасу, во двор, и боязнь скандала тотчас заставила молодую женщину понизить голос. Она повторила – теперь уже свистящим шепотом, сквозь зубы, но еще более злобно:
– Что вам угодно? Чего вы от меня хотите?
– Я хочу быть с вами, – ответил Людовик, медленно, с изысканной вежливостью подбирая слова. – Хотел бы снова быть с вами.
