Тем вечером Людовик особенно остро ощущал себя юным, счастливым, влюбленным; чувствительность его как будто притупилась, и теперь слепота по отношению к своему чувству казалась уже не такой фатальной, как обычно.
Ему хотелось смеяться. «Смех – признак любви», – сказал кто-то; и в самом деле, ничто так не высмеивает или не убивает мораль, как смех. Людовик убрал руку с талии Фанни, которой машинально коснулся, обнял ее за плечи, придвинулся вплотную, нагнулся к ее лицу, хотя ее щека и так уже была совсем близко, и потянулся губами к ее рту. Она не могла оттолкнуть его, резко отстраниться, чтобы избежать столкновения лбами или подбородками, единственное, что ей оставалось, – это слегка повернуть голову или чуть откинуться назад, чтобы он мог поцеловать ее только в краешек губ. Что Фанни и позволила ему сделать из чисто эстетического опасения и что Людовик сделал совершенно естественно, под взглядом все того же Филиппа, который считал себя шпионом-психологом, а не вульгарным соглядатаем. Впрочем, поцелуй был максимально беглым, потому что Фанни тут же отвернулась, промолвив ледяным тоном: «О, пардон!» – и вышла. Филипп, насвистывая сквозь зубы какой-то насмешливый мотивчик, последовал за ней, а Людовик последовал за Филиппом.
14
Сандре Крессон почудилось, будто она слышит собачий лай и клацанье когтей по паркету вместе с тяжелой поступью супруга. Но сама мысль о том, что в этих покоях à la Людовик XV могла очутиться собака, вызвала у нее легкий смешок.
– Вы знаете, Анри, мне кажется, я схожу с ума…
Из соседней комнаты донесся голос ее мужа:
– Вот как?..
В его голосе не слышалось ни удивления, ни гнева. Нужно заметить, что бедняга очень устал от переживаний. Сандра села, опираясь на подушку.
– Мне почудилось, будто какая-то собака лает и даже проходит через мою спальню, – сказала она, прыснув со смеху.
– Да что вы говорите!..
– Вы мне не поверите…
– Молчи, молчи! Лежать! – крикнул Анри. – Лежи на кровати и молчи!
Сандра, потрясенная этими словами и этим «тыканьем», в ужасе послушно замолчала.
– Извините, но… лежать, говорят тебе, лежать! – донесся до нее приглушенный голос Анри.
– Боже мой, Анри, вы прекрасно знаете, что я не могу ходить, увы…
– Да кто вас просит ходить, черт подери!… Уф, еще раз извините, Сандра, я жутко устал, и мне, наверно, приснился страшный сон. Сейчас закрою дверь, чтобы не мешать вам спать…
И священная дверь между двумя спальнями, неизменно открытая, дабы соединять эти два одиночества, с грохотом захлопнулась. К этому звуку добавилось все то же клацанье, приглушенное и непонятное, – разве что Анри стал увлекаться кастаньетами. От него можно было ожидать чего угодно… 15
Комната Фанни, открытая, ежедневно проветриваемая, заваленная множеством красивой одежды, лежавшей на стульях и на ковре, уже приняла провинциальный вид; запахи трав и большие листья платана дерзко врывались внутрь между распахнутыми ставнями, открывавшими взгляду матери Мари-Лор темно-синее небо в брызгах падающих звезд и влажную землю, которая источала свой всегдашний нежный аромат.
Филипп сопроводил Фанни до самой двери комнаты, поцеловав ей напоследок руку с двусмысленной улыбочкой, которая привела ее в крайнее раздражение. Но он и не подумал обижаться: завтрашний день принесет новые комедии. Итак, Фанни прошла по комнате, бросила на себя в зеркало тревожный, недовольный взгляд и села у окна, облокотившись на подоконник. Большой лист платана, улучив момент, приник к ее лицу – мягкий, чуточку шершавый, как пиджак Людовика… лукавого, готового на все, обольстительного Людовика, этого юного дурачка, в одно мгновение ставшего мужчиной, который не позволил Фанни, при всей ее опытности, уклониться от этого плеча, от этой руки, от этого шага вперед или назад, от этого неловкого шага, вынуждавшего ее избежать его поцелуя.
И вдобавок, вместо того чтобы как-то спастись от нескромного взгляда Филиппа, она прижалась к своему возлюбленному, своему злополучному зятю! А тот, освобождая ее, снова коснулся губами ее лица, и, не будь с ними рядом этого назойливого кретина Филиппа, они могли бы еще немного посидеть вдвоем под этим беспечальным сентябрьским небом.
И тут в дверь постучали. Фанни громко сказала: «Войдите!» – думая, что это Филипп, или Анри, или какая-то очередная глупая выходка Сандры. Но нет: в комнату уверенно вошел Людовик – вошел и с видом заговорщика приложил палец к губам. Возмущенная Фанни все же понизила голос:
– Что вам здесь нужно? Вы можете мне объяснить, по какому праву?..
И осеклась, почувствовав, насколько это нелепо – задавать такие вопросы молодому человеку, тридцатилетнему, хотя она никогда не думала о Людовике как о зрелом мужчине, не говорила с ним как со взрослым. Да и с кем могла бы она так говорить, кроме Квентина – Квентина, который рассмеялся бы, увидев, как Фанни, в смятом платье, защищает свою честь перед каким-то молокососом, явно сбежавшим из психушки?!
Людовик стоял перед ней, с пиджаком на руке, с растрепанными волосами, с блестящими глазами, и она вдруг с удивлением поняла, что никогда не замечала, как он красив. «Да ведь он красивый мужчина, очень красивый мужчина», – холодно подумала она. Прежде она находила в нем сходство с Билли Бойдом, сейчас видела перед собой князя Мышкина.
Тем не менее она, «как всегда», усадила его в изножье, а сама отсела на другой конец кровати. Длинные ноги Людовика доставали до ковра на полу, свои Фанни поджала под себя. Как бы это объясниться с ним поделикатнее, не обидев?
– Людовик, мне не хотелось бы унижать свою дочь, – начала она. – Она такая, какая есть, тут ничего не поделаешь, но…
– Она хуже всех, – прервал ее Людовик.
И устремил взгляд на ноги Фанни.
Та нервно укрыла их, попутно отметив кошмарное уродство скользкого покрывала. Людовик с холодной усмешкой посмотрел ей в лицо.
– Оно всегда было таким, – сказал он, – даже совсем новое. Я его помню с самого детства. Тетя Марта купила его к своей свадьбе, она выходила замуж за Андре, папиного старшего брата. Андре погиб в сороковом году здесь, в наших краях, во время отступления, вместе с другим братом – Марселем.
– Какой ужас! – растерянно пробормотала Фанни.
– И наш отец унаследовал завод в свои девятнадцать лет. Это он выстроил тот уродливый корпус на равнине и этот дом. Помните, он сказал: «Первая мировая хотя бы делала из людей героев, но эта!..» Вы должны ему простить эти слова… Их вдовы – мои тетки – вернулись к своим матерям разбогатевшими, но успели внести свою лепту в украшение этого дома. Потом здесь жила моя мать, – правда, я ее не знал, слышал только, что она насмехалась над этим «украшательством». Ну а позже появилась Сандра – тут сыграло роль соседство наших владений, да и деньги, конечно, и она вышла за отца.
– Бедная Сандра… – сказала Фанни; к ней уже вернулось хладнокровие. – Она здесь несчастней всех, разве нет?
