Они стояли в центре большого универмага, и Фанни никак не могла решить, покупать ли ей фарфоровые вазы, которые планировалось расставить на столах; наконец она заплатила и указала Людовику на ценник:
– Что ты скажешь?
– О, тебе же дали полную свободу действий, вот и действуй. А цена не имеет значения, – добавил он, таща ее за рукав к выходу. – Это же для того, чтобы пустить пыль в глаза здешним шишкам; вот увидишь – для собственных приемов они накупят точно таких же!
– Ну, на их приемы я, слава богу, не попаду, – со смехом ответила Фанни, пока Людовик усаживал ее в машину и складывал, следуя ее указаниям, покупки в багажник; сейчас он никак не походил на смиренного больного, одурманенного медикаментами или презираемого близкими.
Итак, она сидела в этой неудобной машине, как вдруг Людовик, прямо посреди улицы, нагнулся и поцеловал ее в волосы, быстро и не скрываясь. Фанни резко выпрямилась:
– Вы с ума сошли, Людовик Крессон! Что скажут жители Тура?!
– А пусть говорят что хотят. Мы ведь в любом случае уедем отсюда и будем путешествовать, правда же? Я ведь совсем никуда не ездил и ничего не видел. Но это, конечно, в том случае, если вы любите путешествия.
Фанни в полном отчаянии откинулась на спинку сиденья. В эту минуту она отдала бы все на свете, чтобы оказаться в отеле, пусть даже в этом Туре, который ей так не нравился, запереться на ключ в номере, прийти в себя и вернуться в Париж, в свою «Крессонаду» площадью в сто квадратных метров. «А впрочем, – подумала она, – что тут страшного? Подумаешь, какая драма! Я просто сделала глупость, приехав на три недели в эту провинцию, чтобы выручить дочь, которая меня смертельно раздражает, потом совершила еще одну глупость, уступив этому мальчишке, затравленному своей родней, и что же – неужели с любовью навсегда покончено?»
Однажды, после смерти Квентина, Фанни случилось провести ночь с человеком, который уже назавтра заставил ее раскаяться в своей уступчивости – так открыто он торжествовал, так нагло кичился этой победой. Хуже того, он оскорбил само ее представление о любви, внушенное ей когда-то Квентином и предполагавшее определенное уважение к партнеру. За эти годы Фанни довелось видеть вокруг себя множество мужчин, наделенных тонким умом, которые тем не менее обращались со своими женами и любовницами как последние негодяи; видела она и очаровательных женщин, которые не стеснялись рассказывать о гнусностях мужей и возлюбленных своему парикмахеру. Общество отринуло пуританские представления о любви – вместо них воцарилась противоположность, именуемая свободой, которая крайне удивила Фанни, когда она ее обнаружила, поскольку Квентин и ее собственная слепота всю жизнь ограждали ее от этого. И теперь ей была отвратительна сама мысль о том, что неспособность любить сочетается с необузданным стремлением демонстрировать всему свету свои любовные похождения.
* * *
Весь день Фанни и Людовик разъезжали по улицам Тура, покупая все необходимое согласно списку, который Фанни прилежно составила три дня назад и который теперь казался ей и нелепым и неуместным. Она рассуждала о погоде, о подробностях этого приема, о внешности жителей Тура, и Людовик, не переча, коротко поддакивал ей. Но, поворачиваясь к нему, она видела унылое, встревоженное лицо человека, убежденного в том, что он провинился. Правда, он не понимал, в чем именно, и потому больше молчал; боязнь старила его, искажала его черты. В нем уже не осталось ничего от вчерашнего юного, безмятежного и счастливого любовника. Снова он выглядел одиноким, отчаявшимся, неожиданно повзрослевшим (таким делает человека безысходность, как будто его загнали в угол – в угол комнаты, в угол жизни, спиной ко всем надеждам на будущее) – и одиноким, опять, как прежде, одиноким, безнадежно одиноким. Еще вчера он надеялся спастись от этого одиночества, но теперь понимал, что обречен на него до конца жизни, и уже не пытался сопротивляться.
Он нравился Фанни, и при мысли об этом ее охватывала дрожь. Пленительная красота его гладкой кожи, длинных полуопущенных ресниц, тревожных глаз, больших рук, сжимающих руль, таких сильных, но, как ни странно (она уже знала это), таких чутких и нежных, – все, что она открыла в нем вчера, сегодня заставляло ее отворачиваться, как в самые пылкие мгновения ее страсти к Квентину.
И чем больше она об этом думала, тем больше дивилась себе, боялась себя.
Такая близость, такое неудержимое влечение к кому-то с первого же объятия… да разве это возможно?! Они сошлись на чужой территории, без страха, без любопытства, без колебаний. Теперь им оставалось только одно – уповать на судьбу, и так ли уж было важно, старше она его на десять лет или младше, грозит ли это скандалом, владеет ли он своим рассудком и противоречат ли все ее привычки, вся жизнь случившемуся – тем двум часам в комнате, где стоит рояль?!
9
Этим вечером застольная беседа текла довольно вяло. Анри Крессон задавался вопросом, отчего туристы непременно желают посещать одни и те же достопримечательности, в частности Нотр-Дам, – сам он находил этот собор чересчур громоздким, унылым и переполненным скульптурами.
– И потом, – добавил он, – эти кошмарные головы, торчащие со всех сторон… как их там зовут, этих чудищ, понатыканных снаружи?
– Гаргульи, – ответил Людовик.
– А ты-то откуда знаешь? – удивился Анри, словно сын открыл ему страшную тайну устройства атомной бомбы.
– Вот именно! Откуда такая богатая эрудиция? – удивилась Мари-Лор. – Кстати, гаргульи, о которых тебе кто-то сообщил, по-моему, прежде были не каменные…
– Верно, все – кроме одной. На которой я женился.
Невозмутимое заявление Людовика было встречено продолжительным ледяным молчанием. Анри, крайне довольный отпором сына, покраснел и открыл было рот, чтобы высказать свое мнение – наверняка неуместное, но решающее, – как вдруг у них над головами раздался мерный глухой шум. Сидящие за столом замерли, вытаращив глаза, с вилками в руках. Над столовой располагалась спальня Сандры, которой с некоторых пор было запрещено вставать; она лежала в постели, а за ней ухаживала ночная сиделка, настолько же тщедушная, насколько грузной была ее пациентка.
– По-моему, это шаги призрака короля, «Гамлет», акт первый, – дерзко прокомментировал вконец осмелевший Людовик.
– А ну замолчи! – прикрикнул Анри, вскочив с места. – Нужно немедленно уложить ее в постель. Доктор Мюрат… или Марат… как его там… еще вчера строго наказал ей не вставать. Филипп, ну-ка поднимись туда и заставь ее лечь, а я сейчас, следом за тобой. Давай-давай, шевелись, старина!
Его шурин, скорее послушный, чем озабоченный, побежал наверх.
А Мари-Лор медленно приходила в себя после выпада Людовика.
– Да что это с ней? – вопросил Анри, имея в виду свою супругу.
Он встал и медленно направился к лестнице, Фанни пошла следом за ним.
Но их остановил голос Мари-Лор:
