Что же касается соображения, что при таком понимании в связь Божественной жизни было бы включено и ложное, извращенное и злое, то здесь я замечу лишь, что с этой трудностью не совладал еще до сих пор ни один опыт построения действительности. Я еще возвращюсь к этому, но указываю пока на то, что схему для построения мы и тут могли бы заимствовать из нашей собственной внутренней жизни: бывает ведь, что нас долго преследует какое-нибудь заблуждение, какое-нибудь ложное стремление, пока душевной жизни не удастся, наконец, овладеть им, изгнать его, причем не обходится без того, чтобы мы не выигрывали этим в опытности и силе. Чем был бы мыслитель, не прошедший через заблуждения своего времени? Бывает даже, что внутри нас происходит продолжительная борьба противоположных стремлений и побуждений, противоречащих друг другу мыслей и чувств, причем мы не в состоянии разрешить дисгармонию; ведь противоположность между духом и плотью является одним из самых всеобщих и глубочайших опытов человеческого рода. Так мы можем думать, что и в жизни Божества есть внутренние противоположности, только здесь все противоположности и все дисгармонии действительности разрешаются в конце концов в одну великую гармонию, не достигавшую, конечно, до слуха ни одного смертного человека.
Наконец, заметим еще и то, что в сохранении памятью прошлого мы имели бы схему для пребывающей принадлежности единичной души к совокупно-общему духу.
Бессмертие в смысле вечности является ведь, без сомнения, необходимым представлением; никоим образом не мыслимо, чтобы какая-нибудь душевная жизнь могла абсолютно уничтожиться. Какое-нибудь явление не может ведь делаться недействительным оттого, что переходит в прошедшее. Будь это так, будь прошедшее просто и в каком угодно смысле недействительно, так же недействительно, как то, чего никогда не было, тогда очевидно не существовало бы вообще никакой действительности: она не может существовать в настоящем, так как это последнее есть непротяженный пункт времени. Как существует моя душевная жизнь, принадлежащая к прошедшему? Мы говорим, она существует в воспоминании и благодаря этому она как бы продолжает принимать постоянное участие в дальнейшем развитии; благодаря этому она сохраняет также отношение к настоящему. И вот, если бы имело место подобное же отношение между единичной жизнью и общим духом, то мы имели бы в последнем постоянное существование и действование единичной жизни также и после завершения ее смертью. Она пребывала бы неутрачиваемым элементом божеской жизни и сознания. И ничто не мешало бы думать, что она сохраняла бы внутри целого относительную самостоятельность и единство сознания. Такие мысли подробно развивал Фехнер во втором томе Зенд-Авесты и в «Büchlein vom Leben nach dem Tode» (3 изд. 1887); я могу здесь только указать на это.
9. Отношение пантеистического понятия о Божестве и религии
В предыдущем отделе была сделана попытка определить отношение пантеистического представления о мире к естественно-научному пониманию. Я присоединяю теперь к этому рассуждение об его отношении к религии. Совместим ли пантеизм с религией, т. е. с внутренним настроением религиозности, а не с той или иной догматикой или церковным учением?
Ответ на этот вопрос предполагает собой соглашение относительно сущности религии. Потому прежде всего я скажу об этом несколько слов. Религия – не знание; есть знание о религии, история религии, философия религии, но это не есть религия. Религия не есть также и деятельность; существуют действия, в которых религия представляет себя, дела богопочитания, но они не религия. Сама религия имеет свою сущность в особенном настроении души; в ней выделяются две стороны, два настроения чувства: я назову их смирением иупованием, страхом Божиим и надеждой на Бога.
Смирение есть ощущение малого перед великим, конечного перед бесконечным. Человек находит себя поставленным среди бесконечного, окруженным им со всех сторон и носимым им. Вокруг него простирается бесконечность пространства и вещей, сам же он в ней – исчезающая точка. Точно так же перед ним и за ним бесконечное время простирается в вечность; жизнь его означает в нем исчезающую точку. Сущее ничто в неизмеримой вселенной – вот что такое человек. И потому что это отношение сознается им, он и обладает религией. Животное не обладает религией, потому что оно не доходит до сознания самого себя и своего отношения к действительности; оно пассивно переживает жизнь, не сознавая ее в целом. В человеке вместе с самосознанием и миросознанием прорывается наружу чувство собственной малости, ничтожности, бренности. Восставая из мрака на солнечный свет, он живет, завися от тысячи случайностей мирового круговорота, живет одно мгновение, и потом смерть снова повергает его во мрак забвения. Это – воззрение, постоянно повторяющееся во всякой религиозной поэзии; нигде не выражается оно многостороннее и трогательнее, чем в поэзии Ветхого Завета. Но оно не отсутствует и у греков. Оно часто звучит у Гомера, у трагиков: листьям леса подобны поколения людей.
Это – одна сторона религиозного настроения чувства; Шлейермахер отмечает ее под названием безусловного чувства зависимости.
Другою стороной является упование, уверенность, что бесконечное не только велико свыше всех пределов и всемогуще, но и всеблаго, что я могу признать его и спокойно довериться ему со всем тем, что мне мило и дорого. В этом состоит, собственно, сущность религиозной веры. Вера в религии не означает какого-нибудь мнения, менее достоверного знания или вероятности (как мы, правда, тоже употребляем это слово); религиозная вера означает непосредственную уверенность души, что действительное исходит из благого, что все, что происходит, должно служить к лучшему, к моему лучшему. Эта вера покоится не на теоретических изысканиях и доказательствах, она исходит не из рассудка, а из воли. Так это говорится апостолом: «вера есть уповаемых извещение, вещей обличение невидимых», следовательно, – практическая уверенность, покоящаяся не на наблюдении и познавании, а на надежде и хотении.
Так мы употребляем это слово и в других случаях. Мать верит в своего ребенка. Ее сын идет то правильным путем, то неправильным; другие утрачивают доверие: из него не выйдет ничего. Мать же твердо верит: он опять выйдет на правильную дорогу. У нее нет для этого никаких оснований, она не может доказать этого сомневающемуся, исходя, например, из более глубокого психологического знания его существа; она верит не рассудком, а сердцем; с ее верой связана ее жизнь, поэтому-то она и не может поступиться ею. Так верит человек в свой народ. Он видит кое-что не нравящееся ему, неправду, ложь, лицемерие, наглое высокомерие и вульгарную пошлость, притом даже у людей, не причисляющих себя к черни. Тем не менее он не теряет веры; это не сущность народа, а чуждый его природе нарост; в конце концов, это все-таки честный, добропорядочный, правдивый и верный народ; ничтожное и противное он исторгнет из своей сущности. Он не может доказать этого ни с помощью статистики, ни с помощью истории; он верит не рассудком, а сердцем, своей сущностью и волей. Без этой веры он должен был бы отчаяться в себе самом, в своей деятельности, в своей жизни. Он не мог бы перенести жизни, если бы он был единственным чувствующим сердцем посреди лжецов, и потому он верит в свой народ.
