Однако непринужденное размышление не оставляет никакого сомнения насчет того, что в действительности душевная жизнь в каждый данный момент обнаруживает в высшей степени разнообразную и сложную игру более или менее сознательных явлений, а не тот скудный одночленный ряд, какой только допускают, согласно с мнением некоторых психологов, «узкие пределы сознания». Я сижу в театре и слежу за представлением пьесы. Многочисленные ряды психических процессов разыгрываются друг возле друга, выступая в сознании с большей или меньшей силой. Я получаю слуховые ощущения; они следуют длинным рядом; из них наиболее выделяются те, которые я воспринимаю как речи актеров и превращаю в представления и мысли; однако же я слышу, между прочим, и шаги по сцене, шум платья, движения – мои собственные и моих соседей. Одновременно с этим проходит столь же сложный ряд зрительных восприятий: я обозреваю всю сцену с ее декорациями и отделкой; я вижу движения и игру мимики актеров; прямо передо мной видны головы и шляпы сидящих впереди меня соседей; и этих последних я вижу настолько, насколько мне бросается в глаза каждое более сильное движение их. Оба эти ряда проходят один возле другого – не так, чтобы члены одного, перемежаясь, сменялись членами другого, а так, что каждый ряд является сам по себе беспрерывным, хотя в сознании получают перевес то определенные члены одного ряда, то – члены другого. На фоне обоих этих рядов образуется главный ряд, обладающий наибольшим сознанием и наиболее глубоко запечатлевающийся, – ряд представлений, относящихся к самой драме с ее действиями и характерами. В каждое данное мгновение центральный пункт занимает группа представлений, возбуждаемых только что услышанными монологами и диалогами. Но в сознании находится не просто слово или предложение, только что произнесенное, но – с постепенно уменьшающейся силой – и все предшествовавшее; отдельное слово или отдельное предложение, как таковое, не имеет ведь решительно никакого определенного смысла, – оно понимается лишь благодаря тому, что воспринимается как часть данного целого, как выражение такого-то лица, при таком-то случае, перед таким-то другим определенным лицом; сознание, которое могло бы охватывать одновременно только «одно представление» вообще было бы неспособно понимать какую-нибудь речь, а тем более пьесу. В одно и то же время в моем сознании находятся чувства самого разнообразного рода: чувства напряженного интереса или скуки, уважения или пренебрежения, эстетического наслаждения или неудовольствия; и все эти чувства не втиснуты между членами рядов восприятий и представлений, а образуют собою свою собственную связь, заявляющую себя в сознании то сильнее, то слабее. Наконец, постоянный фон этой игры сознательных явлений образует масса ощущений прикосновения и движения, посредством которых я узнаю о положении, месте и движении моего тела и его частей; они сопровождаются не менее громадной массой общих чувств, которые в отдельности хотя и не доходят до сознания, однако в их совокупности, как общее чувство или жизненное настроение, дают ту подкладку, на которой разыгрывается целый мир чувств: усталость и слабость или свежесть и эластичность, удовлетворенное довольство всей системы или беспокоящие чувства жары или холода, истощения или пресыщения, недомогания и т. д.
Все это находится в сознании одновременно, и к тому же сопровождается еще сознанием принадлежности к такой-то вот индивидуальной душевной жизни; я во всякое время знаю о себе самом, кто я, откуда я, в каком положении и среде я живу, какие у меня задачи и обязанности; все это не является, конечно, в отдельности предметом внимания или размышления, но оно всегда налицо, в каждом явлении сознания оно присутствует как я пред самим собой.
В каждое данное мгновение содержание сознания представляется в таком виде: громадная масса элементов сознаются одновременно, – сознаются, конечно, не одинаково; во всякое время какая-нибудь тесно ограниченная группа стоит в центральном пункте как наиболее сознаваемая; около нее, сначала с быстро уменьшающейся силой сознания, группируются остальные. Но такая констелляция продолжается лишь одно мгновение; максимум сознания как бы подвижен: он как волна перебегает по множеству элементов, поднимая на вершину то тот, то другой.
Вместе с Вундтом содержание сознания можно сравнить с содержанием поля зрения. Громадная масса предметов одновременно находится в поле зрения; из них небольшая доля помещается в фокусе зрения и видима с наибольшей ясностью, остальные тоже видимы, но с ясностью, уменьшающейся по мере удаления от фокуса. Если направить взор на раскрытую книгу, то он охватывает весь лист с его знаками; видны еще и окружающие предметы, стол и лежащие на нем вещи; наконец, на краю поля зрения образы вещей совершенно расплываются. Но и лист и его буквы видны не с одинаковой ясностью; если фиксировать глаз на какой-нибудь определенной букве и затем попытаться, не давая ему двигаться, различить близлежащие буквы, то оказывается, что ясно видны еще только третья или четвертая по обеим сторонам. Остальные видны только как неопределенная масса; мы различаем еще, как таковые, разве только какую-нибудь заглавную букву, или жирно напечатанное слово, или красную строку, но отдельных знаков более уже не различаем. Предоставленный же самому себе глаз не остается на одной какой-нибудь точке; перебегая по строкам, он в быстрой последовательности переносит в одно мгновение отдельные знаки в пункт наиболее ясного зрения и таким образом получается ясный образ целого.
Подобное же происходит с сознанием. И здесь мы имеем обширное поле зрения, заполненное многочисленными элементами, и в нем – пункт ясного зрения, занимаемый в каждый данный момент каким-нибудь тесно ограниченным содержанием; около него группируются остальные содержания, сознаваемые с быстро уменьшающейся ясностью, пока, наконец, на краю его очертания совершенно исчезают; точка ясного зрения подвижна, и здесь она проносится по предметам, приподнимает то один, то другой, и приобретает таким образом созерцание целого. Равным образом, большая или меньшая ясность вообще, как она обусловливается для поля зрения внешними световыми волнами, повторяется и здесь – в различных степенях интенсивности сознания вообще.
7. О сущности души, ее метафизическом строе и об ее седалище в теле
В сферах, не преданных материализму господствует приблизительно следующее представление о метафизической сущности души: душа есть простая, непротяженная, нематериальная субстанция; как таковая, она абсолютно постоянна и непреходяща; она есть носительница сил, при помощи которых она вызывает явления сознания; наконец, в определенном пункте мозга у нее есть свое седалище, откуда она обменивается действиями с телом. Это воззрение, при посредстве философии Вольфа, господствовавшей над общим образованием в век просвещения, – восходит, как показывает Вундт
[37], к Декарту, философия которого в этом, равно как и в других пунктах, оказалась, несмотря на Спинозу и Канта, очень устойчивой. Преимущество ее заключается в том, что она остается близкой к обыкновенному представлению с его незатейливыми понятиями.
Вместе с Фехнером и Вундтом я придерживаюсь того убеждения, что это не есть состоятельное или хотя бы лишь возможное представление. Нет душевной субстанции, существующей самой по себе, постоянной и нематериальной. Бытие души все целиком исчерпывается душевной жизнью; прекратите психические явления – и в остатке не получится ничего субстанциального. Душевный атом есть не что иное, как остаток отжившей метафизики.
