Если даже шопенгауэровское красноречие здесь и преувеличивает (иногда он замечает это и сам; теоретический интерес не остается совершенно чуждым ни одному человеку; интерес к метафизике, религиозный или философский, является для человека даже существенным), то из-за этого нельзя, однако, сомневаться в правдивости его воззрения, что и мир представлений получает возбуждение и направление всецело от воли. Так обнаруживается это всюду; воля господствует над восприятием, определяя внимание; она делает выбор между раздражениями, которые возбуждают ощущения и чувства без всякого различия; в сознание проникает только или главным образом то, что стоит в дружественном или враждебном отношении к нашим целям и задачам. Воля господствует над памятью; мы забываем то, что нас более не касается, мы удерживаем то, что надолго представляет важность для воли. Воля господствует над ходом представлений; наши мысли постоянно тяготеют по направлению к наличному центру тяжести наших интересов; мы думаем о том, что нам мило и дорого или ненавистно и опасно. Воля постоянно влияет на суждение; она определяет вес и значение вещей и явлений, оснований и доказательств; в делах практических это ясно само собою: раз интерес или наклонность решили, тотчас же находятся основания, оправдывающие это решение. Но воля постоянно вмешивается и в теоретические суждения. Подумайте о понимании истории: нет ни одного выдающегося события, о котором не было бы столько же мнений и представлений, сколько партий, еще занятых им.
Возьмите истории Реформации или французской революции; даже Цезарь и Перикл подлежат еще этому закону. Отсюда ясно, какое решающее влияние оказывает воля при построении всего миросозерцания; можно сказать: она есть строитель, намечающий вид и стиль, рассудок же играет роль архитектора-выполнителя. Совершенно ясно это в религиях; они везде представляют собою зеркало воли, создающей их; глубочайшее направление воли какого-нибудь народа объективируется в сущности и воле его богов, или Бога. И в философии это отношение проглядывает еще всюду; я возвращусь к этому ниже.
Итак, вот каково было бы представление о душевной жизни, к которому приводят нас биологическое и психологически-историческое соображения. Основным фактом всякой душевной жизни является конкретная, определенно направленная воля. Первичная форма воли есть влечение, телесным представлением которого служит система органов с их тенденцией деятельности. В сознании влечение является как чувствуемое стремление, а на высшей ступени – как стремление к определенной жизненной деятельности. Если влечение или стремление находят себе удовлетворение, то наступает чувство удовольствия, в противном случае чувство неудовольствия; в чувствах удовольствия и неудовольствия воля приходит к сознанию самой себя, своего направления и своего наличного состояния, равно как и своего отношения к окружающей ее среде. В постепенном развитии из чувства восстает познание. Чувственное ощущение есть антиципированное органическое чувство; вкусовое ощущение антиципирует чувства, сопровождающие принятие пищи в телесную субстанцию, и делается таким образом советником побуждения к питанию; обоняние, издали чующее добычу, можно обозначать как действующий на расстоянии вкус. В подобном же отношении стоят чувства слуха и зрения к осязанию; они представляют собой как бы формы ощущения на расстоянии; если чувство осязания представляет воле ближайшую окружающую среду, то слух и зрение ставят ее в отношение к более отдаленной среде и управляют движением в смысле приспособления к тому, чтобы достигать благоприятного и избегать неблагоприятного, причем выступает еще то различие, что глаз является высматривающим преследователем, а ухо прислушивающимся стражем. Ощущение (Emptindung) и чувство (Gefuhl) отличают обыкновенно таким образом, что последнее представляет собой чисто субъективную модификащю общего состояния, ощущение же является символом чего-то объективного. Это вполне справедливо, хотя уже и в чувстве объективный момент не совсем отсутствует; всякое чувство удовольствия или страдания представляет собой не просто лишь удовольствие или страдание вообще, но определенное, дифференцированное по содержанию чувство; с другой стороны, и в ощущении нигде не отсутствует субъективный момент вполне, в нем всегда есть как бы оттенок чувства, указание на происхождение его из чувства.
Наконец, представление и мышление являются дальнейшим развитием в том же направлении. Они расширяют отношения воли к окружающей среде еще далее, поставляя прежде всего в отношение к ней также и отдаленное во времени. Рассудок можно было бы прямо обозначить как способность видеть в данном еще не данное, из настоящих явлений, на основании наблюдаемых связей, предвидеть будущие явления, чтобы сделать их мотивами решений настоящей минуты.
Так приблизительно представляются волюнтаристической психологии развитие и состав душевной жизни. Шопенгауэр делает эту психологию фундаментом своей идеалистической метафизики. В самом деле, для меня нет сомнения в том, что она более пригодна дли этого, чем интеллектуалистическая психология. Кто основные функции души видит в представлении и мышлении, тому всегда будет представляться невозможным признать в растениях одушевленные существа, и тем более в движениях неорганических тел видеть признак душевной жизни. Но раз первичную форму душевных явлений составляют волевые явления, без представления и самосознания, тогда не существует уже более той громадной пропасти, которая отделяет мыслящие существа от сил природы, тогда, подобно тому как параллельно с жизненными явлениями в животных телах проходит система влечений с соответствующими возбуждениями чувства, так и растительной жизни может соответствовать подобная же, только более пониженная, внутренняя жизнь; да даже в самопроизвольных движениях неорганических тел, в химических и кристаллических процессах, в явлениях притяжения и отталкивания может являться нечто родственное с этой внутренней жизнью. Быть может, обыкновенное мнение найдет теперь, что оно и само было не так далеко от такого представления, так как оно ведь всем телам приписывает силы, как их внутреннюю сущность; сила же представляет собой не что иное, как тенденцию к определенной деятельности, и, следовательно, по своей, общей сущности совпадает с бессознательной волей.
Я присоединю сюда одно замечание об отношении психических явлений к сознанию: всегда ли душевные явления сопровождаются сознанием, или же существуют и бессознательные элементы душевной жизни?
[35]
Насколько мне известно, ни одна психология не обходится без утвердительного ответа на этот вопрос; сознательные элементы образуют собою лишь небольшую часть душевной жизни. Явления в сознании можно сравнить с волнами, покрывающими зыбью поверхность пруда. Из совокупной массы воды только небольшая доля участвует в каждый данный момент в этой игре волн, однако она есть предполагаемое условие для последней и действует определяющим образом на величину и скорость движения. Точно так же явления в сознании покоятся на почве бессознательной, или, если угодно, подсознательной душевной жизни, которая носит их, из которой они возникают, которой определяется их движение. Обыкновенный язык не смущаясь предполагает это всюду, он постоянно считается с этим бессознательным составом. О ком-нибудь говорится: он обладает основательным знанием древних языков, понимая под этим конечно не то, что он постоянно имеет в сознании весь запас слов и грамматику, – это невозможная вещь, – но то, что он обладает бессознательным и, тем не менее, всегда действительным достоянием, которое в случае надобности можно вызвать также и в сознание, – точно также как он обладает мускулами и нервами, хотя бы в данную минуту он и не употреблял их. Таким же образом говорится о надеждах и опасениях, о склонностях и нерасположениях, как о постоянном, хотя и не постоянно находящемся в сознании, составе душевной жизни, который в каждое мгновение проявляет свое существование в природе и направлении сознательных чувств и стремлений.
