– Я так за тебя волновалась…
– Со мной всё прекрасно, – перебиваю я.
Вместо того чтобы прозвучать спокойно и уверенно, мой голос дрожит и хрипит. Это почти плач.
Деревянный пол скрипит: мама подходит ко мне и отдает мой мобильный. На экране отображается серия пропущенных звонков и непрочитанных сообщений.
– Ты ушел, не взяв свой телефон. Я не могла тебе позвонить, узнать, не случилось ли чего.
Выхватываю телефон у нее из рук, прохожу мимо, направляясь к двери в подвал, но затем взгляд мой упирается в висящую на стене фотографию. Снимок был сделан летом, вскоре после смерти папы, на фото мы с мамой: она обнимает меня, а я беззубо улыбаюсь в камеру. Вот только на этот раз я вижу, что скрывается за ее улыбкой. Теперь это чувство мне знакомо. Потеря.
Поворачиваюсь и обнимаю маму, вдыхаю знакомый аромат ее духов.
Когда ее руки меня обнимают – те самые руки, которыми она прижимала меня к груди тем летом – я отчаянно моргаю, чтобы не разрыдаться.
Поспешно высвобождаюсь и тороплюсь к себе в комнату; дыхание вырывается из груди прерывистыми всхлипами, перед глазами стоят картинки-воспоминания о кафе-мороженом, кинотеатре, о потоках дождя, хлеставших по лобовому стеклу за секунды до аварии – всё это перемешивается, комната начинает вращаться вокруг меня. Я забираюсь в постель, сжимаюсь в позу зародыша и с головой накрываюсь одеялом. Всё осталось прежним, за исключением одного, самого важного.
Мир может жить дальше, если хочет.
Глава 5
– Кайл, проснись.
Это голос Кимберли. Пронзительная боль простреливает мне лоб, а ладони, спина и ноги покрываются испариной. Быстро протягиваю руку к лампе, щелкаю выключателем, оглядываю комнату и вижу, как на лестнице исчезает какая-то тень.
Судорожно отбрасываю одеяло и так быстро, как только могу, хромаю вверх по лестнице, распахиваю дверь. Зову:
– Кимберли! Ким!
Смотрю по сторонам, но ответом мне становится тишина, в ушах громким эхом отдается темнота.
Я ее слышу, чувствую вес ее руки на моем предплечье. Кимберли была здесь, в этом нет сомнений.
Еще я твердо уверен в том, что верить в такое – чистой воды безумие.
Хромаю по коридору, цепляясь за стену, чтобы не упасть, вхожу в гостиную, включаю свет и вижу…
Ничего.
На диване никого нет. Здесь никого нет.
Как дурак проверяю входную дверь, поворачиваю ручку вправо-влево, но замок прочно стоит на месте. Только теперь я вспоминаю, что у Ким никогда не было своего ключа.
Обессиленно перевожу дух и прижимаюсь лбом к деревянной поверхности двери; в висках стучит, из-за того что я резко вскочил с кровати, в крови бушует адреналин. Пытаюсь дышать медленно, чтобы успокоиться, но из груди вырывается хриплый вздох.
Кимберли.
Она сидит на диване, завернувшись в пушистое белое одеяло. Вот она подтягивает одеяло повыше, укутывается по самые уши, рисунок на одеяле перемещается, и кажется, что синие бабочки машут крылышками, как живые. Кимберли. Совсем рядом, передо мной.
Этого не может быть, я знаю, это иллюзия. Если я ее вижу, это означает лишь одно: моя голова повреждена сильнее, чем думают врачи.
И всё же мне нужно, чтобы это видение было реальностью.
Я бросаюсь к Кимберли так стремительно, что спотыкаюсь о лежащий в коридоре коврик. Судорожно хватаюсь за стену, чтобы не упасть.
К тому времени как я наконец вновь обретаю равновесие и выпрямляюсь, Кимберли уже исчезла, на диване остались только диванные подушки.
Не спуская глаз с дивана, подхожу к креслу, сажусь и, как зачарованный, до утра смотрю на пустой диван, жду, что Ким вернется, машинально поглаживаю подлокотники.
Каждый раз, начиная задремывать, я вспоминаю, что видел Кимберли, и это знание выдергивает меня из объятий сна не хуже целой банки энергетика.
Я даже не замечаю восхода солнца, пока совсем рядом не раздается звук маминых шагов.
– Ну, с добрым утром, – говорит она, спускаясь по лестнице.
Хлопаю глазами, смотрю вверх и вижу черные мамины брюки и блузку, ее волосы аккуратно причесаны.
Заставляю себя встать; больная нога потеряла чувствительность после целой ночи, проведенной в кресле.
Мама прислоняется к перилам и глядит на меня, приподняв бровь.
– Не хочешь объяснить?
– Я… м-м-м… – Потягиваюсь, чтобы выиграть время и придумать сносное оправдание. – Не мог уснуть.
Мама определенно на это не купилась, так что я проскальзываю мимо нее, хромая, ковыляю в подвал и скрываюсь за дверью, пока мне не задали новых вопросов.
Длинно выдыхаю, прижавшись спиной к закрытой двери. Впервые со смерти Кимберли мне есть на чем сосредоточить всё свое внимание.
Я должен снова увидеть Ким.
Следующие три ночи я дожидаюсь, когда мама уйдет наверх и ляжет спать, пробираюсь в гостиную, сажусь в кресло и смотрю на диван, вздрагивая, если мне мерещится вспышка света или малейший скрип в доме. Однако ни Кимберли, ни белое пушистое одеяло, ни синие бабочки так и не появляются.
Когда утром звонит мамин будильник, я уже практически держу глаза открытыми, оттягивая веки, не давая им опуститься, а услышав звонок, крадусь обратно в подвал, дабы избежать допроса с пристрастием.
На четвертую ночь моя голова раскалывается от боли, и с каждой секундой мне всё труднее бодрствовать. Щурясь, я смотрю на диванную подушку и пытаюсь бороться с усталостью. Ким всегда опаздывала, ей нравилось, что я покорно жду. Цепляюсь за эту единственную надежду, лишь она заставляет меня жить дальше.
Часы в прихожей тикают, только-только миновала полночь, и я кладу больную ногу на журнальный столик, чтобы устроиться немного поудобнее.
Задремываю, как мне кажется, на долю секунды, а когда открываю глаза, на диване сидит…
Моя мама, облаченная в синюю пижаму.
– А теперь не хочешь объяснить, что происходит? – спрашивает она, скрещивая руки на груди.
Ее вопрос вполне закономерен, и мне не положено сердиться, но я мгновенно выхожу из себя.
Хочу ли я объяснить, что вижу призрак своей мертвой девушки? Не особо. Чувствую себя идиотом от одной только мысли об этом, а вслух произнести такое и подавно не могу. Безумие.
Тяжело сглатываю и качаю головой. Не дожидаясь дальнейших расспросов, встаю и хромаю по коридору к двери, ведущей в подвал.
– Кайл.
За спиной слышны тихие мамины шаги, но я закрываю дверь у нее перед носом. Я совершенно не готов объяснять другому человеку то, что не могу толком объяснить самому себе. И всё же я знаю, что видел – по крайней мере, мне так кажется.
