— В чём?
— Дай сигарету.
Послушно протянул пачку. Я вытащила сигарету, сунула в рот. Он щёлкнул зажигалкой, поднёс огонь. Я затянулась.
За окном мигали редкие огни, они вылетали из тьмы, смазывались в жёлтые полоски и исчезали. Мы неслись по шоссе очень местного значения — судя по ухабам и выбоинам. Я переключила фары на дальний свет, дорога перед нами сразу вытянулась и стала шире. На обочинах призрачно выступили то ли столбы, то ли деревья. Впереди, по асфальту клочьями полз туман. Резкий свет галогенов делал клубы рельефными. Мы врезались в сизую пену, пропарывали её, точно неслись сквозь бурное море.
Спидометр показывал пятьдесят пять. Я медленно надавила на акселератор. Мотор зарычал на тон выше, стрелка поползла вправо — шестьдесят, потом шестьдесят пять. Семьдесят.
Америка торопливо сглотнул и вжался в кресло. Вытянул правую ногу, упёр в несуществующую педаль тормоза. Сосредоточенно уставился в летящий нам навстречу мутный свет. В белую стрелу разделительной полосы. В пунктир ночных мошек. В проскакивающие столбы на обочине. И при этом продолжал жать ногой на тормоз, которого там не было. Это выглядело забавно.
— Эй! — я повернулась к нему и сняла очки.
— Что?
— Ничего! — Я подмигнула. — Сейчас буду превращать тебя в камень.
— Ты на дорогу, на дорогу смотри!
— Зачем? — я надавила на газ, машина уверенно рванула вперёд.
— Ты чокнутая!
— Конечно.
— Мы ж разобьёмся! — он уже кричал.
— Вполне вероятно, — я смотрела ему в глаза.
Никогда не видела, чтобы человек бледнел так быстро. И так кардинально — до цвета мела. Даже губы. Впрочем, белый — это никакой не цвет. Это просто отсутствие цвета.
— А можно… можно сделать ещё интереснее… — я убрала правую руку с руля, потом левую.
Он упёрся в торпеду.
— Дура! — заорал. — Чокнутая дура! Психопатка!
— Нет. Не психопатка. Диссоциативное расстройство личности, на фоне пост-травматического стресса.
Я вдавила педаль газа.
— Господи! Ну зачем… зачем ты это делаешь?
Зачем? Машину вело вправо, под колёсами загремел гравий обочины. Действительно — зачем? Стрелка спидометра упёрлась в восемьдесят. Выжав сцепление, я скинула на нейтралку. Мы продолжали нестись по инерции.
Я наступила на педаль тормоза. Слишком резко. Покрышки завизжали, машину понесло к обочине, я вывернула руль влево. Потом сразу вправо. Воткнула вторую передачу. Мотор недовольно зарычал. В свете фар запрыгали мокрые кусты, стволы деревьев, какие-то лопухи. Что-то затрещало, после гулко стукнуло в днище. Наконец мы остановились.
Двигатель заглох. Мы сидели в неожиданно наступившей тишине и разглядывали еловые лапы, нависшие над капотом.
— Помнишь тот нож? — спросила я негромко. — С пружинкой? Помнишь? После, лет пять, при виде любого лезвия у меня начиналась истерика. И ещё кухня. Я не могла туда зайти, просто не в силах была переступить порог…
Он слушал и рассматривал мокрые ветки ели. Иголки на них были длинные и очень зелёные, на конце каждой висела капля росы. Или дождя.
— После смерти матери я уехала с Пресни. Поменялась на какое-то Строгино. Там попыталась с нуля начать. Как птица феникс — из пепла, слышал? Да-да. Именно из пепла. Институт. Поступила с первого захода… потом работа.
Я попросила сигарету. Он достал из бардачка пачку, протянул.
— Но пепел и ноль, и чистый лист — всё враньё! Нельзя родиться заново. Есть обломки и осколки. Мне пришлось собирать себя по частям. Заново. Беда в том, что те осколки уже были с дефектом, так что в результате ничего путного не вышло. Представить себя в постели с … — я прикурила. — От одной мысли…
Он слушал чуть морщась, то ли брезгливо, то ли от сострадания.
— На третьем курсе у меня появилась Мария. Она переехала ко мне. В это Строгино. Два с половиной месяца абсолютного счастья — апрель, май, кусочек июня… Были ночи, когда я могла спать несколько часов подряд. Без единого кошмара. Без единого…
Приоткрыв окно, выпустила дым в темноту. Посидели молча, разглядывая друг друга. Нет, скорее жалость, чем брезгливость.
— Тогда ещё я оставалась круглой дурой и считала, что у близких людей не может быть тайн друг от друга…
В горле застрял ком, я боялась разреветься и потому засмеялась. Торопливо затянулась и, не докурив до половины, выкинула сигарету в окно.
— Она ушла той же ночью… Да, вот так просто. Хотя, нет. Нет. Прежде чем уйти, она сказала, что я сама виновата — во всём. И в смерти матери тоже.
Осторожно он тронул мою руку своей, левой, с тремя пальцами. Я прикусила губу — нет-нет, никаких слёз, никаких соплей.
— Девятый этаж… — чёртов ком царапал горло и мешал дышать. — Казалось бы — да — что может быть проще? Но тот случай там на Пресне… с майором…
— С каким майором?
— Коршунов… майор… — до меня, что я ему ничего не рассказывала. — Короче, я вскрыла вены. Пригодился опыт суицидников из психушки: тёплая ванна, пять таблеток димедрола, бритва. Кстати, резать надо не поперёк, как в кино, а вдоль — лучше всего крест-накрест. Вот так…
Подтянув рукав, показала руку.
— Знаю… — он кивнул и перевернул свою ладонью вверх.
Там, на запястье, белел шрам, похожий на вытянутый икс. Где-то вдали затарахтел мотор. Шум приближался. Черноту пробили фары, яркий свет полоснул по деревьям. Мимо с грохотом промчался грузовик. Правый габарит у него не горел. Во рту осталась сигаретная горечь, я уже жалела, что начала говорить.
— Чёртовы соседи с восьмого… их залило чуть раньше. «Ещё бы чуть-чуть» — как сказал доктор. Самое смешное — я угодила в ту самую психушку. На Восьмого марта. В палате все бабы делились на две группы: которым не хватило чуть-чуть и те, которые умирать не собирались вовсе. Из института чуть не отчислили, взяла академку… После кое-как восстановилась… Пожалели… Четвёртый курс…
У меня кончился завод, я выдохлась. Мне больше не хотелось ни убеждать, ни объяснять.
— Слушай, Америка. Если нет, то нет. Ты мне ничего не должен. Сделаю всё одна.
— Зачем? — спросил он.
Я глубоко вдохнула. Господи, как же не хотелось мне говорить об этом.
— Тридцать лет. Целая жизнь — да? Не было дня, не было часа — представь — ни одного часа за тридцать лет не было, чтобы я не тряслась от страха. Вчера, сегодня, завтра — всегда! На улице, на работе, дома. Даже во сне!
От затылка к вискам кралась боль, пока тихая, тёмнофиолетовая. Почти нежная.
— Даже во сне он приходит ко мне! С тем лезвием на пружинке! С подсолнечным маслом! Он мерещится в толпе, стоит за каждой дверью, дышит в пустую телефонную трубку! Вчера, сегодня, завтра — всегда!
