— Вы бы послушали как он перебор исполняет! У нас там сорок колоколов, а благовестник — царь-колокол, аж семьдесят тонн! Самый большой в России! И колокольня наша выше кремлёвской…
Он запнулся, уткнул бородёнку в грудь и быстро перекрестился.
— Простите, мне уже нужно…
— Погоди-погоди, — я тронула его за рукав рясы, а Ида добавила, — не торопись, инок. Тлен и суета. Тем более, всё в руках господа нашего Иисуса Христа и отца его небесного.
Паренёк удивлённо посмотрел на меня и снова перекрестился.
— Вот сейчас подзвоны пойдут… — он поднял указательный палец. — Вот!
К басовому гулу большого колокола добавился плотный малиновый звон среднего регистра. Он сразу же выстроился в уверенный ритмический узор.
— А вот и зазвоны пошли…
На нас обрушился весёлый водопад звуков, словно там, наверху, кто-то с азартом крушил посудную лавку.
— Воистину ангелы радуются… — монашек, улыбаясь, глядел вверх.
— Он что, один там всё это..? — я не смогла найти нужного слова и сделала рукой округлый жест.
— Голубка? — парень расплылся в улыбке. — Один.
30
До Гефсиманского скита ехать километра три, от силы четыре, — так нам сказали. Местные, люди доброжелательные и говорливые, давали противоречивые сведения. Мы исколесили всю округу вдоль и поперёк — трижды проехали по одним тем же улицам, мимо тех же заборов, над которыми торчали ветки с румяными яблоками, мимо спящей под лавкой собаки. Мимо резных наличников, выкрашенных в дикий фисташковый цвет. Мимо чёрной сгоревшей избы. Кирпичная водонапорная башня казалась уже почти родной.
Пока мы плутали опустились сумерки. Скит оказался на другой стороне какого-то сонного водоёма — фиолетовое небо отражалось как в стекле, чуть выше остывала малиновая жилка, на её фоне лес казался плоским и чёрным. Тянуло сырым дымом. Всё вокруг казалось мокрым, даже звуки. Вот лениво звякнула цепь, послышался тихий всплеск, за ним другой. На середине пруда я разглядела лодку, она скользила в сторону нашего берега. Человек грёб с умелой неторопливостью. Снова звякнула цепь.
— Пошли! Это он, — прошептала Ида.
— Погоди, — я ответила тоже шёпотом, — пусть причалит сперва.
Монахи нам сказали, что звонарь на пруду, верши ставит на ночь. На карасей.
Стемнело незаметно и как-то сразу. У самой кромки воды зажёгся огонёк. Рыжий, он запрыгал и быстро вырос в пламя. Костёр разгорелся, огонь высветил камыши, корягу на берегу, фигуру человека. Он сидел спиной к берегу и подкладывал сучья в костёр.
— Как караси? — спросила я, подходя.
— Плавают.
Ответил не поворачиваясь, спокойно, словно ожидал меня. Я обошла костёр, присела на корточки сбоку. Звонарь поворошил сучком уголья, конец сучка вспыхнул. Его руки, большие, с узловатыми суставами, были изуродованы глубокими рубцами. Словно их жгли раскалённым прутом.
— От верёвок? — кивнула я на руки.
Он не ответил, воткнул сучок в середину костра. Тот сразу вспыхнул ярко жёлтым пламенем. Звонарь сцепил руки замком, на левой не хватало двух пальцев — мизинца и безымянного.
— Нужно бы в перчатках, — сказала зачем-то я. — Или в рукавицах… есть такие, специальные…
Две пары таких рукавиц лежали в багажнике моей машины.
— Что ж я с ним… — он поднял голову и пристально посмотрел в черноту. — В рукавицах буду? Разговаривать…
Наконец удалось рассмотреть лицо: костёр как раз вспыхнул, осветив лоб и густые брови, мохнатую дикую бороду, наполовину уже седую. Тень за звонарём сгустилась, точно за его спиной притаился кто-то страшный с огромной косматой головой, которая доставала до макушки ивы.
— Прежде чем на колокольню подняться, батюшка благословляет. Это ж тебе не просто звон. Это ж…
Звонарь замолчал. Говорил он сдержанно, даже как-то экономно, будто боялся исчерпать лимит дозволенных слов.
— Учился-то где? Звонить.
Он смотрел в огонь и не отвечал. Глуховат, должно быть, от звона своего стал. Там, на верхотуре, навреняка грохот адский. Костёр потрескивал, изредка плевался искрами. На середине озера плеснула крупная рыба. Над кромкой чёрного леса повис мутный месяц, я даже не заметила как он появился.
— Илья учил, — произнёс звонарь минуты через две. — Помер. Теперь я звоню.
Перекрестился и снова уставился в костёр. Было ясно, что речь идёт о бывшем звонаре, но я всё равно спросила:
— Илья?
— Шаров. Илья. Он меня вытащил, — звонарь ткнул бородой в сторону воды.
— Тонул?
Звонарь взглянул на меня без особого интереса. Нехотя буркнул:
— Дурак был… Чего там. Таких дров наломал…
— Да уж. Не ты один.
Во взгляде появилось удивление. Я сняла очки, размотала платок. Ладонью провела по бритой голове, на макушке проклюнулся щекотный ежик. Звонарь подался назад, удивление сменилось испугом. Он хотел что-то сказать, но лишь раскрыл рот и замер. Через минуту прошептал:
— Кармен…
Сонным жестом он поднял руку и дотронулся до моей щеки. Да, я была тут и я была вполне материальной. Осторожными пальцами, как слепой, он провёл по моему лбу, по бритым надбровным дугам.
— Кармен… — после паузы выдохнул. — Боже мой.
В его лице не осталось ничего ни от французского актёра, ни от американского певца. Среднестатистический русский мужик, потрёпанный и не очень привлекательный. Я его не узнавала. Совсем. А он как загипнотизированный всё гладил и гладил мою щёку.
— Я тогда сбежал… — опустил взгляд и уставился в землю. — Поймали, отвезли куда-то за город.
Не поднимая головы, показал мне изуродованную левую руку. Три пальца — большой, указательный и средний.
— Снова сбежал. Решил исчезнуть — совсем. Утопиться хотел…
— Утопиться? — сочувственно переспросила я. — Утопиться. Это, знаешь, отличный выход.
— Так ведь я…
— Конечно-конечно, я всё понимаю.
— Через такой ад…
— Бедненький…
— Ведь я…
Сдерживаться дальше я не стала.
— Что ты? — рявкнула. — Что ты?!
Он вжал голову в плечи, точно его хлестнули кнутом.
— Ты стоял там на кухне! Стоял и смотрел! И ничего… ничего…
— Я же…
— А масло? А подсолнечное масло? Масло ты помнишь? И сейчас от одного запаха вырвать может.
— Пожалуйста… — он закрыл лицо ладонями. — Кармен, пожалуйста…
— Что он сказал? Сухая! Как щель в заборе! А я раскорякой, как корова на бойне! Сухая… — Пожалуйста…
