— Ты что, действительно веришь, что мусора защитят нас от Генриха? Они же все повязаны, все! Ты к ним придёшь и они тут же заведут на тебя дело. Да, конечно, на суде скостят по первоходу, влепят года полтора химии. Отправят куда-нибудь под Кинешму. Или в Богульму. А через пару месяцев найдут тебя повешенной в бойлерной и никто не станет обращать внимания на обломок заточки под лопаткой. Самоубийство — так и запишут.
24
Четверг.
Рано утром я уехала на дачу.
Ничего умнее мне не пришло в голову. Мать спала после дежурства, в её кошельке была мятая трёшка и пару рублей мелочью. Осторожно, чтоб не скрипеть, я раскрыла дверцы шкафа и обшарила все карманы. Набралось ещё рубля полтора, в основном, медяками. На пустой пачке из-под «Явы» написала, что буду на даче.
Электричка уходила в шесть ноль пять. Площадь трёх вокзалов только просыпалась. Москва была мокрая, то ли от поливочных машин, то ли от ночного дождя. Таксисты, в позах разной степени вальяжности, привалясь к капотам и багажникам своих «волг», лениво покуривали. Пара мелких старух расположилась перед входом с вёдрами, полными алых гладиолусов. Моя неприязнь к этим цветам скорее всего связана со школой. С первым сентября. Нынешнее первое сентября приходилось на понедельник.
В полупустом вагоне было промозгло как в погребе, из тамбура воняло окурками. Я прошла до середины, села у окна по ходу поезда. Через лавку от меня сидел военный с бритым мясистым затылком нежно розового цвета.
Электричка мягко тронулась. Беззвучно покатилась, будто по льду. Как всегда, в первый момент возникла иллюзия, что движется платформа. Заскользили назад фонарные столбы, поплыли массивные урны, похожие на античные погребальные вазы; носильщик, нарушая гармонию, катил свою железную тележку в одном с нами направлении и несколько мгновений мы двигались с ним с одинаковой скоростью. Но вот отстал и он. Поезд прибавил ходу. Платформа оборвалась, словно её обрубили. На соседних путях замелькали товарные вагоны, грязные цистерны. Полетели чёрные провода и железные опоры. Выскочил бетонный забор, за ним глухая стена, чуть дальше кирпичная труба. Бетонный забор продолжал разматываться, он то подпрыгивал, а то вдруг нырял, будто спотыкаясь. Пронеслась огромная и неопрятная надпись ДМБ-81. Замельтешили кусты и деревья, стволы и столбы, какие-то будки, шлагбаум, грузовик, девочка в лимонном берете.
Кто-то плюхнулся на скамейку напротив меня. Крупная тётка в платке и пыльнике мышиного цвета. С вызовом зыркнула на меня, — мол, где хочу, там и сажусь, — по-хозяйски пристроила рядом авоську из которой выглядывали садовые инструменты и алюминиевая лейка. Сбоку был втиснут букет мелких астр кладбищенского вида в мокрой газете.
Я уставилась в окно. Только сейчас заметила, что половина листвы уже пожелтела.
— Два мужа было у меня, — строго сказала тётка. — И обоих я похоронила.
Тётка ладошкой похлопала по боку лейки. Ладонь была большая, квадратная, почти мужская. Тётка поджала губы и вперилась в меня не моргая.
— Четыре раза в абортарий ложилась. Я ему — Лёлик, ну вымай ты, когда спускаешь. А он мне — ах ты манда татарская. И в морду. Но не кулаком, а так — не больно.
Тётка пожевала губы, оценивая мою реакцию. Я попыталась представить её лицо молодым. Разглядеть за бульдожьими складками и дряблыми морщинами, за мясистым носом и водянистыми глазками без ресниц хоть что-то привлекательное. Что там было или могло быть лет сорок назад. Ничего не вышло. Вообразить, что это существо когда-то могло быть объектом чьих-то эротических желаний моей фантазии не хватило.
— Николай — тот пел зато красиво. Как Лемешев. Скучаю сильно за него, за Николая, — она сделала гримасу, заменяющую ей улыбку. — Но тоже за волосы таскал. Что за манера такая — за волосы таскать?
Электричка сбавила ход. Диктор объявил: «Лосиный остров», следующая станция…
— Вот только не пойму, — тётка снова вперилась в меня. — Ты жидовка или цыганка? Чернявая такая…
— Испанка, — огрызнулась я. — Ибарури фамилия. Долорес.
— Твои из коминтерновских что-ли?
— Именно.
Двери закрылись. Поезд покатил дальше.
— Это хорошо.
Тётка, очевидно, одобрила мою родословную. Она поглядела по сторонам, оглянулась на затылок военного и, подавшись ко мне, проговорила громким шёпотом:
— Молоток!
От неё разило валокардином и ещё чем-то затхлым, старушечьим. Я задержала дыхание.
— А после в пруд…
— Молоток?
— Ну да. А после — в пруд. Понимаешь?
25
К субботе я успокоилась. В воскресенье вся история уже казалась мне нелепой и совсем не страшной. И не просто глупой, а абсолютно бредовой. Абсурдной — вот верное слово.
А в первую ночь я не могла уснуть. Но свет включить так и не решилась. Лежала в темноте мумией, потея и прислушиваясь к ночным звукам. Шорохи и скрипы, стоны и свисты, вздохи и таинственные шелесты — я и вообразить не могла такой богатой фонограммы в подмосковном дачном посёлке.
Та ночь тянулась бесконечно. Иногда я слышала как бьётся моё сердце, кстати, оно билось не в грудной клетке и даже не в голове, а где-то в утробе старого буфета, который стоял в соседней комнате. Иногда из Подлипок долетал лилипутский чух пробегавшего поезда. Ночные существа — живые, мёртвые или вымышленные — шуршали под окном травой и листьями. Изредка в саду с тугим стуком падало зрелое яблоко. Я их считала, но сбилась на втором десятке. Под утро сама тишина обрела такой накал, что от этого звона не спасала даже подушка, которой я накрыла голову.
К воскресенью я добила скудный запас дачного провианта. Фаршированный перец с овощами по болгарскому рецепту, две банки сайры и пол пакета гречки мне удалось растянуть на трое суток. Неопознанную консервную банку без этикетки открывать я не решилась. По виду она сохранилась с войны.
До ближайшего сельпо всего полчаса быстрым шагом. Когда я вернулась с покупками, у соседнего участка стоял синий «жигуль» с длиннющей антенной, похожей на рыболовную удочку. Именно из-за этой удочки я и обратила внимание на машину. Внимание обратила, но значения не придала.
Открыла калитку. Уже подходила к дому, когда меня окликнули. Я оглянулась. Из беседки вышел мой старый дачный знакомый Алик Купер. В правой руке он держал мешок из грубой тряпки крестьянского вида, в похожих в нашем овощном хранят картошку. В мешке Купера было что-то круглое, размером с волейбольный мяч. Нижний угол промок и потемнел. Там что-то протекло.
— Что ты тут делаешь? — грубо спросила я.
Он наверняка знал, что сожжённый мотоцикл — моих рук дело. Уверена, он не забыл той летней истории. Думаю, он помнил, как я наблюдала за его избиением у Планетария. Сейчас Купер стоял в дверях беседки и улыбался. Выплыло солнце, моментально всё стало ярким и очень объёмным. Купер прищурился и приставил ко лбу ладошку, как козырёк. Лёгкий ветер качнул яблони и пятнистая тень зашевелилась у его ног, солнечные пятна поползли по светло-голубым джинсам. Прямоугольник входа за его спиной потемнел, стал фиолетовым, беседка теперь была налита густой чернотой.
