Генрих порвал бумагу на две половины, потом ещё раз пополам.
— Вот примерно такую вот… — он показал четвертушку. — Протягивая контролёру пустую бумажку, Вольф так боялся, что энергия его страха трансформировалась в энергию магнетизма. То есть его воля оказалась настолько сильна, что подчинила себе волю другого человека. Контролёр прокомпостировал пустую бумагу и пошёл дальше.
Генрих посмотрел на бумажку, смял её в тугой комок и щелчком отправил в угол комнаты. Наступила тишина. Генрих отхлебнул чаю. Он перестал обращать на нас внимание. Я вдохнула, прерывисто и нервно: внутри шевельнулось что-то вроде надежды, нет, не надежды, а слабого её проблеска, в котором я не решалась признаться даже себе. Спина Америки тоже чуть выпрямилась. Генрих придвинул блюдце с лимоном. Выбрал из середины дольку и сунул в рот. Он жевал лимон не морщась, жевал вместе с кожурой.
— Какой же вывод из истории? — Генрих впервые взглянул на меня и вытер губы тыльной стороной руки. — А?
Он взял другую дольку, ногтём мизинца выковырял семя. Придирчиво оглядел дольку с обеих сторон и сунул в рот. Перевёл взгляд на Америку.
— А выводов несколько… — сказал он, жуя. — Во-первых — и это, поверь, меня очень расстраивает — ты не Вольф Мессинг. Поскольку сейчас ты больше всего на свете хотел бы чтобы в этой салфетке лежала не резаная бумага, а десять тысяч советских рублей. Правильно?
И сам ответил:
— Правильно.
После паузы продолжил:
— Вывод второй и тоже очевидный: урюк вас кинул. Сунул вам куклу. Кто исполнял? Ты или… — он кивнул в сторону двери, — или испанка?
— Я. Она суфлировала.
— Ага… Ну расскажи, как всё там было, — Генрих взял ещё одну дольку лимона. — По порядку и в деталях.
Америка начал говорить. Негромко, усталым голосом. Подробно рассказывал, не опуская подробностей. Про меню, кто что заказывал, кто где сидел. Генрих слушал внимательно, иногда спрашивал, уточняя. Америка отвечал.
— Нет, узбек отказался пить.
— Да, Кармен отработала легенду.
— Нет, он не просил открыть другие коробки.
Он говорил, а перед моими глазами появлялись картинки. Не кино, скорее комикс. С отчётливым контуром лиц, с убедительной грацией жестов. Теперь стало ясно, что и скандалисты за соседним столом, и милиционер были ряжеными. И, конечно, были сообщниками узбека. Скорее всего, официант тоже был в сговоре с ним.
Чётко, будто на фото со вспышкой, я вдруг увидела, как узбек выдернул салфетку из-под моей руки. Выдернул, расправил и завернул в неё деньги. В мою, девственно чистую, салфетку. А после отдал мне пачку, завёрнутую в грязную салфетку — свою. Но ведь я не спускала с денег глаз. В какой момент ему удалось подменить один свёрток другим?
Америка закончил рассказ. На блюдце остались две лимонных попки. Генрих поднёс стакан к губам, сделал глоток, поморщился.
— Остыл совсем…
— Генрих, — начал Америка, — слушай…
— Да нет, — перебил его Генрих ласково. — Это ты слушай. И ты.
Он подмигнул мне.
— Вы, ребята, должны мне десять косарей, — голос был почти нежный. — Десять тысяч рублей — понятно?
— Генрих, погоди… — Америка растеряно растопырил пальцы. — Какие десть? Откуда? Ведь чемодан был с пустыми футлярами, единственные настоящие часы… так вот они, вот! Кармен, где они?
Я совершенно забыла, часы так и болтались на моём запястье. Америка повернулся ко мне, расстегнул браслет. Я успела заметить, как тряслись его руки.
Америка бросил часы на стол перед Генрихом.
— Вот! Какие десять штук? Пустые футляры и старый чемодан? Ты что?
Генрих взял часы, хрусталь вспыхнул, радужные зайчики побежали по стенам и потолку. Дальнейшее произошло молниеносно: Генрих привстал, мягко и пружинисто, как кошка. Удара я не видела, но видела как Америка дёрнулся и медленно согнулся пополам. Держась за живот, он упал на колени. Сгорбившись, застыл. Можно было подумать, что он молится.
Генрих подошёл к нему. Наклонился и положил ладонь на его затылок.
— Повторяю — десять тысяч. Урюк не тебя кинул — меня. Это была моя операция. И правила тоже будут мои. Неделю даю. Сегодня что у нас?
Он посмотрел на меня.
— Какой у нас сегодня день?
Я не помнила, беззвучно пожала плечами.
— Среда сегодня, — сказал Генрих, гладя Америку по голове. — Точно. Среда. После среды — счётчик. По пять в день.
23
— Что такое счётчик? — повторила я в пятый раз.
Америка за пол часа не произнёс ни слова. Курил одну сигарету за другой и молчал. Мы заехали во двор, вышли из машины. За ярко освещёнными мусорными баками с трафаретными номерами виднелась детская площадка — песочница, качели с обрывками верёвок, колченогие кривые скамейки. Из распахнутого окна на втором этаже орал телевизор. Там смотрели какой-то фильм. Мы уселись в песочнице.
— У тебя есть кто-нибудь? — спросил он.
— В смысле?
— Ну кто-нибудь в деревне, в городе… родственник или… к кому можно уехать?
Он говорил странным, плоским голосом, без интонаций. Запинаясь и подбирая слова, точно на иностранном языке.
— Нет. Никого нет.
Кино на втором этаже закончилось. Пошли новости. На балконе возник чёрный силуэт с рыжей точкой сигареты.
— Собирайся и уезжай. Завтра. Прямо с утра.
— Куда?
— Куда угодно. В Рязань, в Казань.
— А деньги? Ну если достать как-то… Занять, машину продать…
Америка закрыл лицо ладонями, глухо замычал как от боли. Потом подался ко мне и заговорил быстро и нервно.
— Да не в деньгах тут дело, не в деньгах, понимаешь? Он же сам сказал — это не вас, меня кинули. Потому и счётчик. Если б ему деньги нужны были, он бы расписал долг, я бы за несколько месяцев отдал. Ну, за пол года. Я тебя уверяю, принеси мы ему вот прямо сейчас десять штук, он бы ещё что-нибудь придумал. Уверяю тебя!
— Так что ему нужно?
— Наказать. Наказать нас. Чтоб все знали, что Генрих — туз. А не сявка.
— Наказать? Как? — я рассмеялась, стараясь скрыть страх. — Как?
— Как? Как у них там… на зоне…
На втором этаже хлопнула балконная дверь. Потом погас свет.
— А если в милицию? — я схватила Америку за пальцы. — Всё расскажем, и про узбека, и про… этого.
Отчего-то произнести имя Генриха я не смогла. Америка вырвал руку.
— Ты обалдела! — Закричал. — Ну ты совсем обалдела!
Он оттолкнул меня. Понизив голос, заговорил торопливо и испуганно:
