– Месяц назад, мил-человек, никак не получается. На бутылочке-то дата изготовления стоит.
Что за речь? Совсем не следаковская. Какой-то чиновник позапрошлого века. Вроде он поначалу со мной нормально разговаривал. С какого момента начал паясничать? Теперь уж не вспомнить.
Жженый разболтался не на шутку:
– Не понимаю я вас, хоть убейте. Что значит – мало ли кто по чердакам ошивается? Вы вот, скажем, часто на чердаки лазаете? Часто у вас бывает, что взяли гашиш – и на чердак?
Я сказал, что не курю гашиш.
– А по чердакам? – спросил Жженый как-то уж слишком серьезно. Да так и впился в меня своими глазенками.
Я отвел взгляд. С трудом просипел:
– В детстве. Бывало.
Натужно рассмеялся. Тоже, полагаю, мерзко – одними губами.
Бери себя в руки, старик, ты сыпешься, как песок. Я не успел додумать, откуда именно должен сыпаться похожий на меня песок. В голову пришла мысль, как повернуть разговор в более спокойное русло. А еще лучше – свернуть его к чертовой матери.
– Мне кажется, Петр Пафнутьич, это я должен задавать вам вопросы. По долгу службы.
Жженый продолжал сверлить меня взглядом. Он больше не подмигивал и не усмехался.
– Служба у нас, мил-человек, разная, но обоим приходится вопросы задавать. Впрочем, не смею вас задерживать. До скорой встречи.
С чего это она будет скорой? Вовсе я не желаю с тобой встречаться. Сто лет бы тебя, сука, не видеть.
Год не пей, два не пей, а сегодня сам Бог велел. Я вернулся к «Ахмету». Забился за столик в углу. Пока меня не было, гадюшник оживился.
Какой-то кавказец читал крашеной блондинке Пушкина. Девица в мини-юбке, не прикрывающей трусов, танцевала лезгинку под Леди Гагу. Человек со шрамом на щеке кричал в мобильник:
– Ну и че?
Помолчит десять секунд, крикнет «Ну и че?», снова помолчит, снова крикнет. Ровно через десять секунд. Как по часам. Очень успокаивает.
Я задумался. Отчего-то вспомнилось детство. Третий класс. Мы обсуждали на собрании, кто достоин стать пионером. То есть присоединиться к строительству коммунизма на более высоком уровне, чем октябрятский. Обсуждали моего приятеля Балдеева.
Не помню, что мне ударило в голову, но я встал и заявил:
– Балдеев не может быть пионером. Он играет в марки.
Игра в марки была в то время нашим любимым развлечением. Кладешь марки на пол и бьешь по ним ладошкой. Если они перевернулись картинкой вверх – твои. Так – радостным шагом, с песней веселой – мы дружно шагали за комсомолом, который играл в трясучку. На десяти-, пятнадцати– и даже двадцатикопеечные монеты.
Игра в марки, равно как и трясучка, находилась под запретом. Учителя наивно полагали, что ее придумали в буржуазных странах дети капиталистов, обуреваемые жаждой наживы. Конфискованные марки и монеты учителя забирали себе. Поэтому игра велась в мужском туалете. Туда из старшего поколения мог зайти только трудовик. Потому что у физкультурников был свой туалет, а учителя женского пола доступа сюда не имели.
Мой приятель Балдеев слегка, прошу прощения за каламбур, прибалдел и парировал:
– Я, конечно, играю в марки. Не отрицаю. Но я играю в марки с ним.
И презрительно ткнул в меня пальцем. В итоге нас обоих не приняли в пионеры ни в первый, ни во второй заход. Мы, как лохи, до четвертого класса ходили с октябрятской звездочкой вместо пионерского значка. Это как сегодня ходить с пейджером вместо айфона.
А я тогда хотел стать командиром отряда. До этого, в первом классе, я хотел стать командиром звездочки, но обломался. Меня забаллотировали. Разумеется, обломался и на этот раз. Командиром отряда выбрали девочку, которая не могла играть в марки в мужском туалете. Нас с Балдеевым поставили на унизительно низкие номенклатурные должности цветовода и политинформатора. В цветоводах я ходил до седьмого класса, когда меня уже отовсюду поперли.
К чему вспомнилось? Понятно, к чему. Вылез тогда и сам на себя настучал. И ведь с тех пор, как Илья Муромец, тридцать лет сидел и не выделывался. И вот нате вам – влип. По собственной инициативе. А может, и не влип.
Я набрал редактора. Сказал, что ничего интересного не узнал.
– Не скромничай, – засмеялся редактор. – Мне звонил следователь.
Я заглотил коньяк вместе с куском лимона.
– Жженый? Зачем?
– Хвалил тебя. Сказал, впервые встретил такого профессионала. Обо всем, говорит, ты его расспросил, все выведал, грамотно и по делу.
– Ты его знаешь?
– Впервые слышал.
– А больше он тебе ничего не сказал?
– Сказал.
Пауза. Загадочная интонация редактора мне совсем не понравилась. Я жестом показал официанту, что коньяк нужно повторить.
– Сказал, что это дело надо распиарить. И чтобы этим обязательно занялся ты.
– Нечего там пиарить. Банальная мокруха.
– Хватит! Тебе лишь бы ничего не делать. Ты, между прочим, пока еще в штате. Будешь пиарить.
Предвкушая грядущий успех, редактор резко подобрел:
– Давненько у нас ничего резонансного не было. Завтра жду текст. Большой текст, на разворот. Можно с пафосом. Пожалуй, даже лучше с пафосом.
– Какой текст? С каким пафосом? О чем?
– Не мне тебя учить, – смиренно заявил редактор и отключился.
Ладно. Пиарить так пиарить. Я допил коньяк и вышел на улицу.
Поймал машину. Что-то у меня с нервами. Померещилось, что за рулем тот самый, с чердака. И правда похож как две капли.
– Куда едем?
И голос – один в один.
– В Купчино.
– Пятьсот.
– Триста.
– Четыреста – и с ветерком.
Я сел.
– А где это, Купчино?
– Поехали, – говорю, – покажу. Только выруби свои национальные мелодии. Голова болит.
Я не националист, ни в коем случае, но как-то их в последние дни много стало. На меня одного.
Настя сидела на кухне и пила вино.
– Будешь?
– Буду.
– А, по-моему, тебе хватит.
– А, по-моему, тебе стоит меня послушать.
Я все рассказал. На редкость сбивчиво и бестолково. Насте иначе не расскажешь. Когда я пытался острить, она изображала испуг. Когда говорил про Жженого, давилась со смеху.
– Ты курила?
– Курила.
– Молодец. Самое время.
Она засмеялась.
– Настя, когда отлетела эта чертова пуговица?
– Я не помню.
