«Не потратишь, – вылезла совесть. – То есть, конечно, потратишь, но не на благое».
Почему не на благое? Ну да, не на благое. И что с того? В конце концов, упиться на эти деньги где-нибудь на Мальдивах тоже благое дело.
Я взял конверт и засунул в задний карман брюк.
– Не изволите ли еще одну головоломочку? – спросил Шрухт.
– Не изволю.
– Может, желаете откушать?
Да он просто тянет время. Он определенно тянет время. Зачем?
– Потерпите пару минут, – засмеялся Шрухт. – Скоро нас придут арестовывать.
Когда Шрухт паясничал, а когда говорил всерьез, я толком разбирать не научился. Но сейчас мне явственно показалось, что он не шутит. Сдавленным голосом я просипел:
– Видимо, все-таки вас, а не нас?
– Нас, мой юный друг, именно нас, – Шрухт посмотрел в окно. – А вот и они. Гляньте.
У крыльца, того самого, над которым красовалась надпись «Асъ есмь я», собралось человек двадцать в камуфляже. За спинами – автоматы, на лица нахлобучены вязаные шапки с прорезями для глаз. У меня была такая, антифашисты подарили.
«Маски-шоу» – вот как это называется.
– По-моему, я здесь лишний.
– Советую вам оставаться на месте и не делать резких движений, – сказал Шрухт, и я понял, что к его словам стоит прислушаться. Уходить все равно поздно.
Вдруг истошно завыла сирена, причем не снаружи, а внутри.
– Это еще что такое? – закричал Шрухт и бросился из кабинета в коридор, нарушая свой же совет не делать резких движений. Я последовал за ним, но скорее плавно. Честно говоря, трудно делать резкие телодвижения на ватных ногах.
– Уходи, Астандил Саломонович! – орал снизу приказчик, встречавший меня в прошлый раз. Это он запер на все засовы входную дверь и включил сигнализацию, чтобы предупредить воеводу Шрухта о приближении вражеских полчищ.
– Открой дверь, идиот! – завопил Шрухт.
– Уходи, воевода, я прикрою! – не унимался приказчик.
Шрухт оттолкнул не в меру ретивого приказчика и принялся отворять засовы.
Учтивость Астандила Саломоновича омоновцы оставили без внимания. Они ввалились в терем, смяв воеводу и втоптав его в деревянный пол из обструганных досок.
– Руки за голову! Лицом к стене!
Девки визжали, приказчики огребали тумаки. Я ретировался обратно в кабинет Шрухта, не зная, что предпринять. Можно, конечно, встать к стене и заложить руки за голову. Но омоновцы орудуют на первом этаже, не стоять же с заложенными руками, дожидаясь, пока они поднимутся.
Я скромно присел у стола на скамейку. Как только показался первый омоновец, безропотно подошел к стене и заложил руки за голову. Меня обыскали.
– Ваши документы, – сказал человек в штатском, без маски, с виду похожий на главного.
– У меня нет документов.
Разумеется, нет. Не буду же я брать паспорт на встречу со Шрухтом. Я вообще никогда не ношу с собой документов. Я же мирный человек. По крайней мере был таковым. Во всяком случае, считался.
– Задержать, – скомандовал главный.
– За что?
– Для выяснения личности.
Я шел по коридорам. Шел зигзагами, поскольку приходилось обходить распластанные по полу тела с заложенными за голову руками. Лиц не было видно, лица утыкались в пол, но головы судорожно дергались.
У одной из девиц задралась юбка, и омоновец поправлял ее дулом автомата. На каком-то сотруднике рубаха порвалась от правого плеча до левой ягодицы. Я понял, что нахожусь в привилегированном положении.
Меня посадили в машину и отвезли в знакомое здание, где обитал Петр Пафнутьевич Жженый. Значит, опять к нему.
Я ошибся. Сержант проводил меня в комнату с облупленным столом и двумя шатающимися стульями. Сказал ждать и ушел.
Я ждал. Час. Два. Может, три. Точно не знаю, поскольку мобильник со всем прочим барахлом изъяли при обыске. Или при досмотре, черт его разберет.
Наконец появился сгорбленный человек потрепанного вида и уселся на стул напротив меня. В сравнении с бравым Жженым он производил странное впечатление. Допотопные очки, вытянутый свитер, серые брюки со стрелкой. Вылитый советский инженер.
Человек представился Иваном Николаевичем. Сама его внешность располагала если не к открытости, то к желанию расслабиться и вести себя достойно. То есть не без гордости.
– За что меня арестовали?
– Вас не арестовали, – мягко сказал Иван Николаевич. – Вас задержали до выяснения личности.
Впрочем, выяснять личность не было никакой надобности. Иван Николаевич прекрасно знал, кто я, чем занимаюсь, и лишь уточнил дату рождения. А дальше взял с места в карьер:
– При вас обнаружен конверт с крупной суммой в долларах США. Это ваш конверт? Как он к вам попал? Вам передал его Шрухт Астандил Саломонович?
Здрасте-приехали. И что я должен отвечать? Бог знает в чем обвиняют Шрухта. Да и вообще, брать деньги в конверте нельзя.
Сказать, что не мои? А может, Шрухт уже показал, что передал мне деньги. Тогда я впутываюсь в очередной блудняк.
Я молчал.
– Вы были знакомы со Шрухтом? – спросил Иван Николаевич.
– Да.
– Близко знакомы?
– Нет, встречались пару раз.
– По какому поводу вы встречались?
Хороший вопрос. По какому поводу? По какому поводу я мог встречаться со Шрухтом? По бизнесу? Бред. По поводу его общественной деятельности? Этого только не хватало.
Может, отказаться отвечать? Потребовать адвоката? Какого, на хрен, адвоката, если меня задержали до выяснения личности.
Если я чист, то с чего мне требовать адвоката и не отвечать на простейшие вопросы? Надо что-то говорить. Нельзя молчать.
– Я журналист. Встречался со Шрухтом, чтобы взять у него интервью. Никаких денег в конверте при мне не было.
Вот так, от гонорара я сам отказался. Надо бы раньше, но, как говорится, лучше поздно, чем никогда. Впрочем, истинность поговорки всегда вызывала у меня сомнения.
– Вы хотите сказать, что конверт вам подбросили?
– Я хочу сказать, что никакого конверта при мне не было.
– Понятно, – сказал Иван Николаевич и поднялся со стула. – Посидите пока здесь, подумайте.
Я сидел и думал. Думал, что попал в очередной переплет. Сколько их было за последнее время? Много. Очень много. Как-нибудь выпутаюсь и на этот раз.
Опять же – не могу сказать, как долго я просидел на шатающемся стуле, упершись взглядом в изрезанную поверхность стола. Наверное, часа полтора.
Они специально меня здесь маринуют. Давят на нервы. Полагают, я не выдержу и в чем-нибудь сознаюсь. Напрасно они так полагают. Ни в чем я не сознаюсь.
