Взял с собой тетрадочку. Ноутбуки в библиотеке я не признаю. Когда пишешь ручкой, в голове рождаются идеи. А по клавишам стучишь чисто механически, и в голове ничего не рождается. Наверное, поэтому люди так стремительно глупеют.
Правда, имеет значение, какой ручкой писать. Только полный идиот будет писать в библиотеке гелевой ручкой. Гелевая ручка – тот же ноутбук. Уж слишком легко она скользит по поверхности. А человеку для вдохновения нужно преодолевать препятствия.
Но если человек вздумает в библиотеке писать шариковой ручкой – я даже и не знаю, что тут сказать. Я бы с таким человеком в разведку не пошел. Я бы ему даже червонец в долг не дал.
Потому что трудности трудностям рознь. Если все время только и делать, что преодолевать препятствия, то вдохновения, разумеется, не дождешься. И просветление не наступит, и истина тебе не откроется.
Никогда истина не откроется жене, которая выбивает из мужа алименты. Или жильцу, которого систематически топят соседи сверху. Трудностей должно быть в меру. Поэтому писать в библиотеке можно только перьевой ручкой.
Но перьевой ручки у меня, естественно, нет. Потому что по библиотекам я не хожу. Пришлось заскочить в канцелярский отдел универмага «Гостиный Двор».
Выяснилось, что чернил в баночках больше не бывает. А бывают только чернильные патроны, которые напрочь убивают всякий шарм от перьевой ручки.
– Можете купить паркер, – сказала продавщица, – там есть переходник.
– Какой, – говорю, – в жопу, переходник?
– Ну вы же, – говорит продавщица, – хотите сосать чернила насосом.
Я вовсе не хотел сосать чернила насосом. Я даже не думал, что устройство, памятное мне по школе, называется насосом. Тем более я не хотел покупать паркер с золотым пером ради какого-то переходника.
– Ладно, – говорю, – давайте ручку и чернильный патрон. Она, – спрашиваю, – не потечет?
– Лучше, конечно, купить пенал.
Баночек с чернилами у них нет, а пеналы есть. Я ничего в этой жизни не понимаю.
Прихожу в библиотеку. В библиотечном туалете меня неприятно удивило объявление «Вносить печатные издания категорически запрещается». Постинформационный век на дворе, а люди по-прежнему ходят в туалет с печатными изданиями.
Порывшись в электронном каталоге, я заказал две книжки Ильи Яковлевича Гурлянда, неожиданно превратившегося в героя моего романа. Я оформил заказ на «Ивана Гебдена, комиссариуса и резидента» и роман в стихах «На кресте».
Героя следует изучить. Узнать, так сказать, в лицо. Как говаривал Нора Крам, информсреда не терпит дилетантов.
Главное, чтобы источники не подкачали. Вот, скажем, писатель Фадеев взялся за роман о вредителях «Черная металлургия». Собрал материал. Хороший материал. Лучше, чем для «Разгрома» и «Молодой гвардии».
Это, говорит, будет мой лучший роман. Сел писать, а Сталин тем временем взял да умер. И оказалось, что вредители были героями, а герои – вредителями.
– Велика важность, – говорит писателю Фадееву писатель Эренбург. – Поменяй местами – и дело с концом. А еще лучше – напиши не про черную металлургию, а про цветную.
Писатель Фадеев аж завизжал.
– Это, – говорит, – тебе все равно, кем твой герой работает, сколько получает и какую несет общественную нагрузку. А для меня в этом суть литературного творчества.
И так писатель Фадеев расстроился, что вредители оказались героями, что запил и застрелился. Я, предположим, по такому поводу стреляться не буду, но определенность нужно внести с самого начала. Выбрать, как говорится, для проходимца Гурлянда нужные полутона.
Книжки обещались прийти через два часа, которые нужно было как-то занимать. Пошел в курилку.
Там пожилой сумасшедший впаривает молодому сумасшедшему:
– Зачем столько храмов строят? Ну зачем?
– Я неверующий, – отвечает молодой сумасшедший и дико ржет.
– Я подсчитал, – говорит пожилой сумасшедший, – если строительство пойдет теми же темпами, на 12 тысяч населения будет один храм. А на 120 тысяч населения – 10 храмов. На 12 миллионов – тысяча храмов.
– Вы про религию? – спрашивает молодой сумасшедший.
– Я про строительство храмов.
– Лучше бы склады построили, – заявляет молодой сумасшедший.
– Совершенно с вами согласен, – говорит пожилой.
Вдруг молодой кричит:
– У меня же книги лежат! – и выскакивает вон.
Пожилой сумасшедший посмотрел на меня. Я быстро потушил сигарету и выскочил вслед за молодым.
Выпил чаю и скушал булочку.
Вернулся в курилку.
Там беседовали два совсем пожилых сумасшедших.
Один всё говорит:
– У армии есть бюджет, вот она и крутится. И правильно. И пусть крутится, им виднее.
А второй всё говорит:
– Остынь! Я тебе говорю – остынь!
Первый говорит:
– Вот возьмем, к примеру, армию.
А второй говорит:
– Нормальному преподавателю ты бы не сдал экзамен ни по одному гуманитарному предмету.
Ясен пень, не сдал бы. Ему же лет девяносто.
Я решил просто погулять по библиотеке. Не тут-то было. В коридоре стоят какие-то старухи, а для них ведут экскурсию.
– Барон Корф зачем-то собирал исторические рукописи, – говорит экскурсовод.
А старухи стоят и хитро улыбаются. Дурак, мол, ваш барон Корф. Или так: дура ты, мол, экскурсоводша.
А под лестницей сидит старуха в огромной шляпе со страусовыми перьями и продает билеты в театр. А по лестнице бегает человек в совершенно немыслимом полосатом пиджаке (каких не носят уже лет, наверное, сто двадцать, да и тогда носили разве что лакеи), в коротких брюках (таких, что видно, где носки заканчиваются) и в усишках перышками.
Наконец я наткнулся на надпись «Интернет-класс». Оказывается, за час нужно заплатить 40 рублей. Я заплатил. Интернет еле дышал. Рядом со мной сидела девушка в наушниках и смотрела какую-то комедию. Время от времени громко смеялась. Я разложил пасьянс и, наконец, пошел получать книги.
Первым делом открыл поэму в стихах «На кресте». Париж. 1921 год. Отлично. Россия, значит, с голоду пухнет, а этот хмырь прогуливается по Рю де ля Пэ и стишки пописывает. Довел страну до ручки и свалил, как водится. Начал читать:
Зима… Морозы… Где-то там,
В стране изгнанья и страданий,
Среди тяжелых испытаний,
С женою в ссылке Кон Абрам.
Он – адвокат, еврей. Она —
Дочь генерала боевого,
Петра Зацепы Борового —
Уж больше месяца больна.
Они не венчаны. Так что же?
Пусть что угодно говорят,
По мне, супружеское ложе
Святит любовь, а не обряд.
А, впрочем, мелкая деталь —
Какая нам о том печаль?!
Неплохо. Правда, Онегиным малость отдает.
