– Я, – говорю, – с нынешними-то не разобрался.
– Не скромничайте. Мужчине скромность не к лицу. Так сказать, добродетель, когда нет других добродетелей. Мне нужен романист.
– Что? – Я не удивился, просто показалось, что не расслышал.
– Романист. Срочно нужен роман. Тема – крайне захватывающая. Что-нибудь про еврейский заговор.
– Нет, – твердо сказал я.
– Отчего же?
– Надоело, знаете ли, разжигать.
– Ваша анонимность гарантируется.
– Это понятно, но рукописи не горят.
– Я вас не понимаю, – Шрухт встал и прошелся по комнате. – Ладно, зайдем с другого конца. Вы знаете, что Мясник арестован?
Я слегка вздрогнул, но взял себя в руки:
– Не знаю никакого Мясника.
– Вы Мясника, может быть, и не знаете, – сказал Шрухт, – зато он вас хорошо знает.
– Так «Русский вызов»…
– «Русский вызов» – мое детище. Выпестованное. Нора Крам только технический исполнитель.
– А Мясник?
– Мясник – живец, на которого я планировал поймать большую, я бы даже сказал огромную, рыбу.
– Живца сцапали, чего же так сильно переживать?
Астандил Саломонович остановился и долго смотрел мне в глаза.
– Живца сцапали раньше времени. И это меня не устраивает. Мясник уверен, что его заложил один журналист, – Шрухт подошел и склонился надо мной. От него пахло луком. – И все его друзья в этом уверены.
– Их всех тоже арестовали?
– Да, – сказал Шрухт. – На свободе остался один Дуча. Он, конечно, кретин, теребень кабацкая, но горит желанием отомстить предателю.
Шрухт потер шлем-кастрюлю и прибавил:
– Я мог бы гарантировать безопасность одного журналиста, у которого могут возникнуть проблемы с одним мстителем. С неуловимым, заметьте, мстителем.
Я задумался.
– Можно исторический?
На этот раз Шрухт сказал:
– Простите?
– Можно, говорю, исторический роман?
Шрухт посмотрел на меня с уважением. Так вот сразу – быка за рога. Респект.
– У вас есть тема?
– Есть. Илья Яковлевич Гурлянд.
– Это кто? – Астандил Саломонович скривил физиономию.
– Пиарщик начала века. Я имею в виду, начала двадцатого века. Писал речи Столыпину. Придумал знаменитую фразу «Вам нужны великие потрясения, а нам нужна великая Россия».
– Только великой России нам не хватало, – задумчиво сказал Астандил Саломонович. – Впрочем, тема великолепная. Желаете получить докончальный выход?
– Что? – переспросил я.
– Докончальный выход, сиречь аванс.
Я честно сказал, что желаю. Шрухт достал из ящика заранее приготовленный пакет, на котором карандашом было написано мое имя.
Стало противно. Заранее, сволочь, подготовил. Знал, что не откажусь.
– Апосля выдам сам-десят поболее. И вот еще, – Шрухт протянул медную табличку с головой тигра.
Я взял табличку, повертел в руках и положил в карман.
– Вы знаете, что это такое? – удивился Шрухт.
– Знаю, – ответил я. – Это пайцза. Такие таблички выдавали монголы времен Чингисхана. Она гарантировала неприкосновенность и свободный проезд через их владения.
– Если возникнут проблемы, покажите пайцзу, – посоветовал Астандил Саломонович.
Я показал.
– Я не шучу, – строго сказал Шрухт.
– Я тоже. Посмотрим, как широко простираются ваши владения.
На выходе я столкнулся с Пожрацким.
– Ты не поверишь, брат… – завел Гаврила любимую песню.
Я прервал его:
– Я верю, Гаврила. Ты здесь. Признаться, я удивлен, но верю. Ты пришел за заказом.
– Никому не говори, – шепнул Пожрацкий. – Между прочим, меня свела с Астандилом Саломоновичем твоя подруга.
На этот раз я удивился. Надо сказать, неприятно. Свела Пожрацкого раньше, чем меня. А говорила, что гонорар не выдержит двоих.
– Пожрацкий! – Я посмотрел ему в глаза, которые он стыдливо отвел.
– Это не то, что ты подумал, – возмутился Пожрацкий. В его голосе сквозило искреннее негодование, но глазки суетливо бегали, так что я не поверил. Повисла тяжелая пауза.
– И чем ты тут занимаешься? – нехотя спросил я. – Разжигаешь? Сеешь ненависть и страх?
– Я служу у Астандила Саломоновича начальником департамента на внештатной основе.
– И что?
– Ты даже не представляешь, какая на мне ответственность.
Я не узнавал Гаврилу. Откуда этот бьющий ключом пафос?
– Ты небось либерал? – неожиданно спросил Пожрацкий.
– Ну предположим.
Я действительно не мог ответить четче. Я давно не знаю, кто я.
– Либеральную социологию придумал Герберт Спенсер, который на досуге занимался биологией. Он был глупый биолог, – Пожрацкого кривило от презрения к незадачливому Герберту Спенсеру. – Он был предшественник Лысенко. Он спорил с Вейсманом и доказывал, что живые организмы наследуют приобретенные свойства. К примеру, если всю жизнь висеть на турнике, руки у тебя станут длинными, как у обезьяны. По Спенсеру, дети твои тоже родятся с длинными руками. А жирафы жили в лесах, где бананы росли высоко на деревьях.
– Ты уверен, что бананы растут на деревьях?
– Какая разница, где растут бананы? – разозлился Пожрацкий. – Важно, что у жирафа была нормальная шея. Но он тянулся за бананами и вытянул ее. Сын жирафа родился с вытянутой шеей, но до бананов все равно не доставал. Тянулся и еще чуть-чуть вытянул. А внук жирафа…
– К чему ты?
– К тому, что ничего подобного! – закричал Пожрацкий. – Это сказки. Антинаучные бредни. Причем вредные, потому что от них – вера в прогресс. Дескать, можно воспитать в себе толерантность и передать ее по наследству. Ничего подобного! Человек, как в каменном веке рождался животным, так и сейчас. Его можно силой загнать в рамки политкорректности, но природа остается той же: секс и насилие. Плоть и кровь. Толерантность по наследству не передается. Дебилы те, что борются с сексом и насилием по телевизору. Телевизор – это лучшая форма канализации агрессии. Но дебилы и те, что думают, будто прогресс сделает человека свободным. Человека нужно сдерживать. Свобода вернет нас в пещеры. А сдерживаем мы – управленцы информпотоками.
– Ясно, – говорю. – Тебе, наверное, пора. Воевода заждался.
VII
Наутро я поехал в Публичную библиотеку. Или как там она сейчас называется? Короче говоря, на площадь Островского.
