К нам подбежал низенький человек в картузе. Тут уж я подался назад. Человечек был одет в поддевку и джинсы, заправленные в смазные сапоги бутылками.
– Чего изволите-с?
Присмотревшись, я понял, что мужичок изображает приказчика. Точнее, его хозяину кажется, что именно так должен выглядеть приказчик: в картузе, сапогах и джинсах.
– Я приехал к Астандилу Саломоновичу. Мне назначено.
Приказчик аккуратно взял меня под локоть и повел кривыми коридорами и крутыми лестницами. Он смеялся и беспрерывно тараторил, даже скорее напевал в ухо:
– Прибежал сват от тещи, прямо с погоста, отмахал верст со ста! Притащил муки аржаной куль большой. Подходи, кто не спесивый, не ленивый, подставляй чашку, ладонь аль шапку! Торопись печь блины, не то опара сядет, кумовьев отвадит!
– Заткнись, – сказал я.
– Вот ты каков, Иван Петров. Удалец не умен, не глуп, собою не красен, но дал отлуп, – мгновенно отреагировал мужичок. Вряд ли экспромт. Наверное, слушать реплики вроде моей приказчику приходилось по многу раз в день.
– Тяжелая, – говорю, – работа?
– Нет, блядь, легкая! – взорвался приказчик и даже сорвал с головы картуз.
– Ты бы джинсы на что-нибудь поменял. Не в стиль.
– Порты сохнут. Вчерашнего дня квас готовили, слегка замарался, пришлось отстирывать, – рассказал приказчик и зачем-то прибавил: – «Тайдом».
Он остановился, ткнул пальцем и грустно, совсем без интонаций произнес:
– Верь, прохожий, аль не верь, а мы пришли, потаенная дверь.
Дверь была вовсе не потаенная, а самая обычная – железная, обитая деревом, с табличкой «А. С. Шрухт. Воевода». Я постучался и вошел.
– Исполать тебе, отрок, – приветствовал меня воевода Шрухт.
– Здравствуйте. Только я, пожалуй, уже не отрок.
– Вижу, что не отрок, но муж сиятельный.
Астандил Саломонович был высоким, страшно худым человеком неопределенного возраста с редкими черными волосами и совершенно невообразимыми, торчащими в разные стороны наподобие крыльев бакенбардами, которые, видимо, каждое утро обильно поливались лаком. На нем мешком висел черный костюм, слегка присыпанный перхотью. К черной рубашке огромной заколкой крепился белоснежный галстук.
– Загодя позволь попотчевать тебя, незваный гость.
С одной стороны, приятно, когда большой человек, да еще воевода предлагает угощение, но с другой, мне показалось не слишком вежливым называть незваным гостя, которому сам же назначил аудиенцию.
– Дамиан! – крикнул воевода Шрухт, включив громкую связь.
– Чего изволите-с? – раздался голос приказчика.
– Хлеб-соль усталому путнику.
– Слушаюсь.
– Как вам моя палата? – спросил Шрухт. – С вящею скромностью обставлена, дабы не доходить в похотях наших до настоящей развратности.
Честно говоря, я дивился. В данном случае палата – очень точное слово. Назвать этот кабинет кабинетом язык не поворачивался. В дальнем конце стоял стол и обычное кожаное кресло. На столе – ноутбук и перевернутая кастрюля. Как я понял, рабочее место Шрухта.
Упираясь в него, вдоль палаты тянулся другой стол – на двух опорах из неструганого дерева.
По краям – длинные деревянные скамьи. В одном углу палаты, слева от шрухтовского кресла, на резной полочке стояла икона в киоте, в другом углу – огромный двуручный меч. Я догадался, что кастрюля на столе – это богатырский шлем.
Тем временем девицы в кокошниках внесли яства.
– Рекомендую, – говорил Шрухт, – грибочки соленые, грузди – белые, черные, икра червленая. Пироги с белорыбицей рекомендую.
Перед глазами поплыла вереница крупеников, расстегаев, кулебяк, моченых яблок, настоек и наливок. Последними прибыли овсяный кисель и горох колодкой. Так, по крайней мере, представил их Астандил Саломонович.
Когда нам со Шрухтом выдали по деревянной ложке, на столе уже не оставалось свободного места. Таким обедом вполне могла бы насытиться вся дружина хлебосольного воеводы.
Мы чокнулись наливкой, и я откусил кусок от чего-то, оказавшегося впоследствии кулебякой. Пожевав, поинтересовался, всегда ли воевода Шрухт обедает с таким размахом.
– Вестимо, – ответил Астандил Саломонович. – Не токмо духу давати надлежит вящее удовольствование, но паче телу многогрешному. С таковым оком взираю на существо дела, не взыщите. Попривык во краях северных, заволжских, – заливался Шрухт и вдруг неожиданно бухнул: – Я же бизнес с кругляка начинал.
– С чего?
– Кругляк суть необработанная деревесина.
– Деревесина?
– Истинно так. Мы ее за кордон гоняли, – пояснил Шрухт и тут же уточнил: – Во края заморские. Наипаче чухонцам, – Шрухт помолчал. – Да и шведам, по правде сказать, тоже.
Я вспомнил уроки истории и спросил:
– А пеньку?
– Что пеньку?
– Пеньку не гоняли?
– Не доводилось, – сказал Астандил Саломонович. – Мы и с кругляком, признаться, намаялись, не приведи Господи. Повсюдно лихоимцы таможенные, аки псы лютые. Этому дай, тому дай, того и гляди, разденут до срачицы.
– Простите?
– Эх, молодо-зелено. Говорением вашим аглицким немцам уподобляетеся, а языци, что от отцов наших дадены, толико забвением и почитоша. Короче говоря, забываем мы русский язык. А мне, сказать по совести, он один надежда и опора. Срачица, присный мой витязь, – это исподняя рубаха.
– Ну и как? Раздели вас до срачицы?
– Уберег Господь, – Шрухт повернулся к иконе и размашисто перекрестился. – Отринулся я от присного кругляка, яко иго с плеч слагая. А по сию пору владею постоялыми дворами.
– Гостиницами, что ли? – спросил я и плеснул себе наливки.
– Истинно так. Отелями. На островах.
– Соловецких?
– Нет, – отмахнулся Шрухт, – в Эгейском море.
– Ловко, – говорю. – Из варяг в греки.
Шрухт засмеялся.
– Истинно в корень узрел, славный витязь, – сказал Астандил Саломонович. – Не токмо в бровь, но нижи в око.
– Какое же дело у достославного воеводы до моей скромной персоны?
Шрухт встал и переместился в кресло.
Возможно, место и не красит человека, но изменяет – это точно. Астандил Саломонович, усевшись в офисное кресло «Лютекс», заговорил на человеческом языке.
– Давно слежу за вашим творчеством, – покровительственно изрек он.
Почему-то все только и делают, что за мной следят. Я бы предпочел, чтобы они нашли себе другие занятия.
– Вам пора выходить на новый уровень, – продолжал Астандил Саломонович. – Покорять новые вершины, брать новые рубежи.
