Под утро позвонил хозяин квартиры и сказал, что скоро зайдет.
– Не надо, – говорю, – я не один.
– Ты с бабой?
– Хуже, – говорю, – у меня менты.
– Сейчас я тебя выручу, – сказал хозяин и повесил трубку.
Надо сказать, хозяин квартиры был человеком не вполне обычной судьбы. Он только что откинулся, просидев 12 лет за двойное убийство, которое совершил в том самом ресторане «Русь». Я понял, что пора выметаться.
Старшина включил рацию и, сославшись на срочный вызов, уехал на «козелке». На прощание он попросил довести сержанта до дома. До его, сержантского, дома. Мы шли по окраинам Луги. Я походил на героическую санитарку, а он – на раненого бойца. Для пущего сходства сержант ежеминутно просил, чтобы я его бросил. Я не бросил.
Единственным человеком, который в этой истории обошелся со мной грубо, оказалась жена сержанта. Она даже превысила полномочия, распустив руки. К счастью, не на меня, а на мужа-милиционера.
– Нельзя так обращаться с людьми, – сказал я. И зачем-то добавил: – Тем более – при исполнении.
Потом я много раз встречал этих ментов. Правда, поодиночке. Сержант отводил взгляд и делал вид, что меня не замечает. А старшина не отводил взгляд и спрашивал, когда мы снова забухаем.
Выходит, не пьянка была причиной стыда. Причиной было беспомощное состояние сержанта наутро. Я его понимаю.
– Подойдите, пожалуйста, к телефону, – услышал я чей-то голос.
Я очнулся. Передо мною стоял капитан и протягивал мобильник. Мой. Я взял трубку.
– Это Громбов. Мы выслали за вами машину. Садитесь в нее и поезжайте домой.
Я посмотрел на капитана. Он вежливо кивал. Все, мол, понимаю, будет исполнено.
– И еще, – сказал Громбов. – Петр Пафнутьевич велел передать, чтобы вы меньше пили. У него на вас планы.
Я бы предпочел вытрезвитель.
Сержант копошился у стола.
– Вот ваш паспорт. Сигареты, зажигалка. Мобильник у вас.
– А деньги?
Капитан положил на стол мятые бумажки и мелочь.
– А за моральный ущерб?
– Помилуйте, – сказал капитан и попытался улыбнуться.
Я молча смотрел ему в глаза. Капитан вынул из нагрудного кармана сто евро.
– Меньше нет, – сказал капитан.
– А меньше и не надо.
По дороге я попросил тормознуть у магазина.
– Нет, – сказал шофер, – велено до парадной.
Дверь была закрыта изнутри. Настя дома.
Я улыбнулся.
IV
– Когда мы снова пойдем на телевидение? – спросила Настя.
– Когда позовут.
Настю позвали через два дня. Через день снова позвали. И уже не останавливались.
Меня, разумеется, игнорировали. Я все понимаю. Настя – это Сарпинский. А Сарпинский – персонаж отрицательный. Подонок, каких мало. А я зануда, вещающий прописные истины про толерантность. Таких в одном «БАНане» десятки, если не сотни. Конкуренции с Сарпинским мне не выдержать.
Стаи мальчиков и девочек на моих глазах приходили в журналистику и добивались успеха. Обгоняли меня, как стоячего. Но все-таки обидно, когда тебя обходит на вираже один из твоих псевдонимов.
– Обижаешься, что не приглашают? – спросила Настя. – Я могу замолвить за тебя словечко.
Мне захотелось ее ударить. Я сдержался. После чего молчал два дня.
Я думал, без моих указаний она провалится. Без моих указаний получалось гораздо лучше.
Настя отбросила сантименты. Общалась со свойственной звездам развязностью:
– Нужно написать парочку текстов. В качестве фона к следующей передаче.
А потом Настя заявила:
– Лена говорит, что ты пишешь слабо. Может, стоит подключить других авторов?
– Кто такая Лена?
– Редакторша с телевидения. Ты ее знаешь.
Я сказал Насте, чтобы она собирала вещи и выметалась. Она собрала вещи и ушла.
В одной серьезной медико-психологической книге я читал интересные вещи. Женщины впадают в депрессию гораздо чаще мужчин. Потому что они любят пережевывать свои мысли. А мужчины более склонны к действию. Поэтому они гораздо чаще попадают в тюрьму.
Я не склонен к действию. И постоянно пережевываю мысли. И столь же постоянно впадаю в депрессию. Выходит, я женщина. По крайней мере человек с ярко выраженным женским началом. Гораздо более ярким, чем у Насти. Мне кажется, это повод впасть в депрессию.
Впрочем, тюрьма мне тоже светит. Небольшое, но утешение.
Через час позвонила Наташа и позвала меня в передачу. Я отказался и повесил трубку. Наташа перезвонила. Пришлось идти.
Она встретила меня на входе. Лично. Хотя обычно встречают специально обученные девочки на побегушках. Что-то случилось.
– Извини, – сказала Наташа.
– За что?
– За Настю. За твоего гребаного Сарпинского.
– Это вы его раскрутили, – заметил я. – В моих руках он был управляемым.
– Теперь неважно, кто виноват.
– В чем виноват?
– Вчера убили шестнадцать армян. Во главе с каким-то Саркисом.
Я вспомнил Саркиса. Может, не тот? Впрочем, к чему обольщаться? Я тут ни при чем – это главное.
– Никаких сарпинских у нас больше не будет, – говорила Наташа. – Мы и так с ним подставились по полной программе. Думали, рейтинг, а получилось…
Я не слушал. Думал, чего бы такого сказать позаковыристее. В эфире.
Я рассчитывал на сегодняшний эфир. Я должен быть в ударе. Первый раз в жизни буду говорить искренне. Гнев, прорвав плотину безразличия, польется из моей души бурным потоком.
В эфире я был – как всегда.
Потом мы сидели с Наташей и пили кофе. Вернее, она пила кофе, а я, разумеется, коньяк.
– Ты меня удивил, – сказала Наташа.
Я поинтересовался, чем именно.
– Мне не удалось тебя расшевелить.
– Я плохо говорил?
– Ты говорил нормально, – Наташе хотела еще что-то добавить, но не решалась.
– Продолжай, – говорю, – не стесняйся.
– В тебе не было ничего человеческого. Ни сочувствия, ни возмущения.
– Почему я должен кому-то сочувствовать? А тем более возмущаться?
Наташа заказала сто граммов мартини. Почему-то они все уверены, что вермут – благородный напиток. Нет, не все. Настя не пьет мартини.
– Может быть, ты и прав, – сказала Наташа. – Ты же не знал убитых.
