Нынешние гопники – ненастоящие. Они – постгопники. Гопники эпохи постмодерна.
Постмодерн – это безыдейность. (Где он, русский рок?) Размытость этических представлений. (Где они, кодексы чести?) Заимствования из разных эпох. (Дома сидеть в «Контакте», а на улице стрелять сигареты и отбирать мобилы.) Какая-то несерьезность. Отсутствие пафоса. Видел тут двух будущих гопников и дегенератов. Лет двенадцати. Они отвешивали друг другу чувствительные тумаки, ржали и кричали:
– Ну, Ржавый… Эй, Башка…
Они подражали глянцевому сериалу «Даешь, молодежь!». Позор. Что из них вырастет? В мое время дети в десять лет суровили брови, кривили рот и горланили:
– Мама – анархия, папа – стакан портвейна!
И выросли достойными людьми. Кто-то на стройке вкалывает. Кто-то бутылки собирает. А один и вовсе производит бумажные тарелки. Я к нему даже подойти боюсь.
Во всем этом мне непонятно одно. Тогда была эпоха перемен. Не вижу связи, но социал-аналитики уверяют, что гопники расплодились именно по этой причине. А сейчас-то с чего? Может, я что-то в этой жизни просмотрел? Чего-то не замечаю?
Настя внимательно слушала, ни разу не улыбнувшись. Хотя, как мне казалось, в паре мест могла бы.
– По-моему, ты ностальгируешь, – сказала Настя.
– Не знаю, – сказал я. – Тогда, по крайней мере, была какая-то система координат.
– Понятия о добре и зле?
– Понятия о добре и зле.
– Дать в морду – это хорошо?
– Смотря кому.
– Какая-то расплывчатая система координат.
– Просто у нас не было писаных правил.
– А неписаные?
– И неписаных не было.
– Что же тогда было?
– Звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас.
Настя наморщила носик:
– Опять какая-нибудь идиотская цитата?
– Это Кант, – сказал я, – Иммануил.
– Какая разница между неписаными правилами и законом внутри?
– Мы ни о чем не договаривались. И ничего не смогли бы сформулировать. Просто понимали, что можно, а что нельзя.
– А если кто-то не понимал?
– В двенадцать лет я был в спортивном лагере. Вернее, в спортивном отряде.
– Ты был футболистом?
– Почему обязательно футболистом? Я был фехтовальщиком.
– Благородно, – Настя выразило нечто такое, что при желании можно было принять за восхищение.
– Очень благородно. Особенно когда тебе двумя руками сжимали маску на голове и поднимали. Потом ставили на землю. Стоишь, как дурак, с лицом в сеточку.
– Почему в сеточку?
– Маска отпечатывалась.
– И ты терпел? – спросила Настя. Как всегда, с неопределенной интонацией – то ли с жалостью, то ли с осуждением.
– Нас было четверо, которым по двенадцать лет. И четверо, которым по шестнадцать. В таком возрасте четыре года – огромная разница. Ублюдки издевались над нами, как хотели. Хотели они по-разному, но больше всего любили аттракцион «Проверка бандажа».
– Бандажа?
– Такая штука, которую надеваешь на яйца, чтобы не прокололи. Шиком считалось фехтовать без бандажа. Один придурок в нашем отряде дофехтовался, что ему мошонку разрезало. Ничего, в больнице зашили. Еще большим шиком считалось фехтовать без маски, но за это сразу отчисляли. А бандажи тренер не проверял – брезговал. Их проверяли наши «старослужащие». Среди ночи с тебя сбрасывали одеяло и кололи шпагами. Шпагой через нагрудник уколют – и то иногда синяк оставался. А в голое тело…
Настя залихватски хлопнула рюмаху и по чему-то засмеялась.
– Один раз мне на физиономию выдавили тюбик зубной пасты и минут десять не давали смыть. Я потом ходил с бордовым лицом, кожа пошла волдырями. Слезала. Тренер спросил, где это я так загорел. Почему, дескать, остальные отрабатывают технику боя, а я где-то загораю?
– Ты хочешь меня разжалобить? – спросила Настя.
– Нет. Разжалобить – это худший способ завоевать женщину. Я просто витиевато отвечаю на твой вопрос.
Мы выпили.
– А потом был родительский день. Я ничего родителям не рассказывал – они по виду догадались. «Хочешь уехать?» – спросил отец. «Да», – сказал я. «А ты не будешь жалеть, что сдался?» «Буду», – сказал я и остался. Нам, мелким, навезли кучу жратвы, и все хомячили по углам. А тем, кому по шестнадцать, ничего не привезли. К ним вообще родители не приехали. Переходный возраст, сложные отношения и все такое. Ночью я принес в палату всю мою еду и сказал мужикам: «Жрите».
– Мальчиш-Кибальчиш.
– Опять не угадала. Мальчиш-Плохиш, решивший, что в данной ситуации выгоднее быть Кибальчишем.
Мы хлопнули.
– Самой большой сукой был чувак с фамилией Ананьев. «Хочешь помидорину?» – спросил Ананьев. «Хочу», – сказал я. Среди нас Ананьев был лучшим фехтовальщиком. Резкость движений – потрясающая. Он слегка размахнулся и запустил помидорину мне в лицо.
Настя ухахатывалась. Я тоже улыбнулся.
– Я и в бою-то пропускал его выпады, а тут совсем не ожидал подвоха. Помидорина, разбившись о физиономию, перепачкала всю постель. Я не выдержал и разрыдался.
Настя уселась мне на колени.
– Пойдем в спальню? – спросил я.
– Я хочу дослушать.
– Порыдав, я встал и дал Ананьеву по роже. Он начал меня бить. Тогда вскочили ананьевские дружки и отхерачили его по полной программе. Очень жестоко. Он потом даже в столовую предпочитал ходить в маске.
– А ты?
– Меня больше никто не трогал.
– Боялись?
Я засмеялся.
– Не в этом дело. Сочли чокнутым. Никто меня не трогал, и никто со мной не общался. Гулял сам по себе. Так и гуляю до сих пор.
Мы допили остатки.
– Так вот: никакие правила не запрещали Ананьеву кинуть в меня помидором и бить меня сколько влезет. Но его дружки почувствовали – перебор.
– Внутренний закон?
Я кивнул.
Мы пошли в спальню.
III
Наутро я решил принять душ, но не смог даже почистить зубы. Осколки во рту болели от щетки, от пасты, от воды, от слюны – от всего. Бланш во всю щеку, пластырь на подбородке – для телеэксперта, пожалуй, слишком экстравагантно.
– Тебе нужно надеть пиджак и галстук, – сказала Настя.
– Зачем?
– Они будут отвлекать от лица и придадут недостающей солидности.
– Не думаю, – сказал я и надел меховую поддевку, которую почему-то величал лапсердаком. Выглядеть мудаком – так по полной программе.
