Иду. Курю.
Вдруг на пути встает человек довольно отвратного и потасканного вида. Стоит и смотрит. Потом сплевывает через зуб и спрашивает:
– Ну че? Долго еще ждать?
– Тебе чего? – говорю.
– Сигарету-то дай, крыса, – как-то даже не сказала, а проскрипела странная личность.
Человек, который назвал меня крысой, едва доставал мне до плеча. И нетвердо стоял на ногах. Я отпихнул его и пошел дальше.
Сзади на меня обрушился удар. Я рухнул подбородком о поребрик. О бордюр, как говорят москвичи. Погрыз зубами асфальт, как говорили мои знакомые купчинские гопники.
Не помню, сколько я пролежал, пока не перевернулся на спину. С подбородка на грудь стекала кровь. Язык во рту не находил себе места, всюду натыкаясь на осколки зубов. Надо мной стояли четыре придурка. Как я не заметил, что их четверо? За кустами, что ли, прятались? Как гаишники?
– Откуда ты взялся, клоп ничтожный? – заскрипела странная личность. – Кто ты такой, чтобы меня отпихивать? Еще раз спрашиваю: откуда ты? из-под каких обоев?
Я стряхнул очки. Правый глаз смотрел куда-то вверх, а последнее, что увидел левый, был с быстротой молнии приближающийся ботинок.
II
При виде меня Настя засмеялась.
– Нишево смешово, – сказал я.
Отсмеявшись, Настя окружила меня заботами, ежесекундно тревожа расквашенную физиономию. Я выл.
– Мужики совершенно не умеют терпеть боль, – укоризненно сказала Настя и врубила немецких гопников из группы Rammstein.
– Ты думаешь, мне от эшово лехше? – спросил я, переорав брутального красавца Тиля Линдеманна.
– Так, по крайней мере, тебя не слышно.
Через пятнадцать минут Настя исчерпала свои медицинские познания и заявила, что нужно ехать в «травму».
Полчаса мы ловили машину. Ни одна сука не соглашалась везти человека с разбитым лицом. Если бы мне оторвало ногу, они бы, наверное, пристрелили меня на месте.
Пришлось идти пешком. Дальше регистратуры нас не пустили – я забыл страховой полис.
– А как же клятва Гиппократа? – спросил я. У меня вышло Шепократа.
Регистраторша швырнула паспорт в мою окровавленную грудь и сказала:
– Следующий.
Появился молодой врач и доходчиво разъяснил спорную ситуацию с Гиппократом:
– Клятва Гиппократа, – сказал врач, – гласит: «Не навреди». Вам, молодой человек, пока что никто не вредит. И не навредит, если вы сию же секунду съебетесь отсюда.
– Полис есть у меня, – сказала Настя.
– Да, но еба… – врач осекся, вспомнив о гуманном и интеллигентском происхождении своей профессии, – но лицо-то, к сожалению, расквасили не вам.
Настя поехала домой за полисом. Я оказался в подвешенном, промежуточном, иначе говоря, маргинальном состоянии. Настя не взяла меня с собой, поскольку я являлся препятствием в ловле машины. Из травмпункта меня выдворили, поскольку с подбородка капала кровь и пачкала линолеум, что было совершенно непозволительно человеку без полиса обязательного медицинского страхования.
Настя позвонила и сказала, что в моем бардаке она не может отыскать эту чертову бумажку. Объяснить, где надо искать, хотя бы приблизительно, я не смог. Под подозрение попадала вся жилплощадь, включая сортир и антресоли.
Я потребовал, чтобы меня отвезли домой на скорой. Меня послали. Я согласился на неотложку. Их ответы не баловали разнообразием.
Я вернулся домой пешком. Довольно быстро нашел полис в коробке из-под тостера. Хаос гораздо удобнее порядка, надо только уметь им управлять.
Настя вызвала такси. Чтобы не смущать водителя, перевязала мне голову мохеровым шарфом. Я подошел к зеркалу. На меня смотрел воин Великой армии Наполеона, отступающий от Смоленска к Березине.
– Почему так долго? – спросил молодой врач-матерщинник, когда я, наконец, переступил порог кабинета, в котором оказывали первую медицинскую помощь. – Где вас черти носили? Самолечением занимались?
– Бжляджь, – ответил я с заметным польским выговором.
– Вам крупно повезло, что попали ко мне, – сказал врач.
– Ошень, – ответил я.
– Заткнись, – сказал врач и вонзил деревянную лопатку в расщелину на подбородке.
Потом специальным устройством, похожим на степлер, наложил четыре шва. Отошел и оглядел меня со всех сторон с видом художника, который закончил шедевр и кусает локти при мысли, что этот шедевр не принесет ему ни денег, ни славы.
– Еще бы полчаса проканителил, и было бы уже не зашить. Осталась бы у тебя пизда на подбородке, – сказал доктор и весело засмеялся.
Я попытался его ударить.
– Вали отсюда, – сказал врач.
– А жубы? – спросил я.
– Жубы, – передразнил врач, – жубы – это к стоматологу.
Выдал флакончик с жидкостью «Хлоргексидина биглюконат» и выставил вон.
Вернувшись домой, мы достали стратегические запасы Red Label.
– Кто это тебя так? – спросила Настя.
Боже, как я ее люблю. Кто любит, тот любим.
Да будет так. Зачти мне, Господи, это состояние во взаимных лаверах. Оно одно стоит восемнадцати тысяч семисот двух взаимных френдов в моем живом журнале. И всех добрых дел, совершенных мною, коих я насчитал четырнадцать, и, надо сказать, без единой взаимности.
Любая девушка – любая без исключения – первым делом спросила бы меня:
– Кто это тебя так?
И спрашивали, и плевали в мою пока еще бессмертную душу. Как будто это и есть самое главное – выяснить, кто именно раскроил мне лицо. Как будто оно от этого заживет или, назвав имена обидчиков, я навлеку на них пожизненное проклятье.
Настя курит гашиш и обращается ко мне мудак, когда сердится, и мудачок, когда хочет быть ласковой. Она почти всегда обращается ко мне мудак, потому что почти всегда сердится. Но она – единственная.
Единственная, которая сначала позаботилась обо мне, а потом удовлетворила праздное любопытство. Проблемы моего бытия оказались для нее важнее прихотей собственного сознания. Экзистенциализм – это гуманизм, как справедливо заметил французский коллега Жан-Поль Сартр. Но, отфигачь Сартра парижские клошары, Симона де Бовуар первым делом спросила бы своего косоглазого партнера:
– Кто это тебя так?
Поэтому я всегда предпочту Настю Симоне де Бовуар с ее Гонкуровской премией и романом «Мандарины».
– Я шебя люблю, – сказал я Насте и объяснил, что в моих несчастьях виновата обычная гопота.
– Может, их наняли?
– Кто? – удивился я.
– Нацики. Или антифа.
