Я заметил, что безпредел, который срочно требовалось остановить, пишется через с. Илотов обложили матом и отправили переделывать.
– Ничего не поделаешь, – сказал Боря Мозжечок. – Согласно второму закону термодинамики, в замкнутых пространствах энтропия будет возрастать.
– Что это значит? – спросили Мозжечка.
– Хуй знает. Но в штабе у нас бардак.
Я нашел свободное кресло и заснул.
Наутро похмельная толпа повлеклась в путь.
Редкие прохожие шарахались в стороны. Возможно, их смущал загадочный транспарант «Руки прочь от сноса дома!». Ответственность за сомнительный слоган Перкин взял на себя, и по этому поводу мы с ним опохмелились остатками. Я чувствовал себя неплохо. Вот что значит пить в идеологически подкованной компании.
На подходе вспомнили про национализм. Обозвали Марата чуркой и принялись распределять ораторов. Решили почтить память убитого в историческом доме кавказца.
– Как звали покойного? – поинтересовался Перкин.
– Ашот или Армен. Черт знает.
– Ашот его звали, – встрял я.
– Тогда ты и выступай.
Отчего бы и не выступить.
Я начал издалека. С модной в те дни темы «Охта-центра». Продекламировал стихи собственного сочинения:
Там, где Смольный монастырь,
Встал, зараза, чей-то штырь.
Не видать монастыря
Из-за вашего штыря.
Раздались хлипкие аплодисменты.
– Эль пуэбло унито хамас сера венсидо! – заорал Перкин.
– У-у-у! – загудела не знакомая с испанским толпа. Она жаждала Перкина, а он – ее. Перкин сорвал с пресс-секретаря кепку и запустил в народ. Кепку разодрали на сувениры.
Я перешел к делу. Вставил про Васильевский остров, куда покойный якобы систематически отправлялся умирать. Я был в ударе:
– И ты погиб, умер наш друг и товарищ Ашот Гркчян… как пышный цветок, только что пустивший свои лепестки… как зимний луч солнца… возмущавшийся малейшей несправедливостью, восставший против угнетения, насилия, ты стал жертвой дикой орды, разрушающей все, что есть ценного в человечестве… Спи спокойно, Ашот, мы отомстим за тебя! Имена убийц нам известны… Клянемся, они не уйдут от возмездия…
– Клянемся, – заревела толпа.
– Возмездие покарает преступников в соответствии с законодательством Российской Федерации, – вставил Перкин, которому моя речь показалась чересчур кровожадной.
– Куда смотрит милиция? – вопрошал я.
Милиция смотрела на оратора, то есть на меня.
Рядом с ментами скромно стоял молодой человек в штатском с неподвижным деревянным лицом. Я узнал Громбова. Он слушал внимательно и серьезно.
– Я спрашиваю, кому выгодна эта националистическая истерия? Кто на ней наживается? Кто оседлал пресловутого конька русского национализма? Явно не мы с вами.
В моих словах ощущалось некоторое лукавство – на истерии я поднял сто пятьдесят косарей. Но, учитывая скромность суммы и то, как ею распорядилась Настя, этим обстоятельством можно было пренебречь.
– Имена тех, кто наживается, нам известны. Они тоже не уйдут от возмездия. Никто не уйдет от возмездия.
Речь удалась. Мне пожимали руки, а Катенька сказала:
– Вы замечательно говорили. Потому что искренне.
Я пригляделся к ней повнимательней. Нет, не покатит. Идейная, да к тому же ноги кривоваты.
Вдруг лицо Катеньки искривилось от омерзения, она начала пятиться и растворилась в толпе. Я огляделся. Вокруг меня стояли кавказцы. Те самые, от которых нас с Настей спас Громбов.
– Поговорим, сука, – сказал один из них.
– Давай, сука, – сказал я.
Впрочем, говорить мне совершенно не хотелось. Я за сегодня уже наговорился.
– Вот они, – кричал очередной оратор, слегка известный в узких кругах председатель Движения сопротивления Козлов. Правда, те немногие, что знали видного общественника, предпочитали другую форму написания: председатель Движения сопротивления козлов. – Вы только посмотрите на них, – говорил председатель. – До какого первобытного состояния доведены эти достойные в прошлом люди. Мы поможем им вернуть человеческий облик.
Толпа устремила взгляд по указанному козловской ладошкой направлению и уставилась на моих кавказских знакомцев.
– Долой козлов! – крикнули из толпы, обращаясь к оратору.
Сбитые с толку кавказцы собрались в кучку, подозревая, что сейчас их начнут бить. Вырвавшись из окружения, я пристроился к знакомым банановцам, которые сложили из фанерных транспарантов домик и, отгородившись от бушующих политстрастей, пускали по кругу бутылку. Я с удовольствием приложился.
Слово взял Марат. Видимо, с похмелья Перкин ослабил бдительность, за что немедленно поплатился.
– Наш скорбный труд не пропадет, товарищи, – пообещал Марат, – из искры возгорится пламя. И на обломках самовластья, так сказать… сомкнем ряды, пусть будет выше знамя. – Марата несло: – Когда-то предательской пулей был убит автор этих слов, простой немецкий паренек Хорст Вессель. Мы знаем, к чему это привело.
– Уберите придурка, – крикнули из толпы.
Перкин вцепился в матюгальник, безуспешно пытаясь вырвать его у Марата. Тот продолжать лепить про трагическую судьбу молодого штурмовика Хорста Весселя. Главная городсадовка исступленно вопила:
– Но пасаран!
В фанерном домике открыли третью бутылку.
Менты поняли: самое время всех вязать – и врезались в толпу, заламывая общественности руки и отправляя ее в свои автобусы. Я остался один. Вокруг – санитарная зона. Стою с початой бутылкой, гляжу по сторонам – забирай не хочу.
Менты упорно меня игнорировали. И тут я снова увидел Громбова. Он смотрел на меня так же внимательно и серьезно. Теперь понятно: дал указание меня не трогать. Подставил, сволочь, перед товарищами. Впрочем, на это наплевать. Не наплевать было на то, что от кавказцев, которых тоже упорно игнорировали, меня больше ничто не отделяло.
Я схватил за руку пробегавшего мимо сержанта:
– Требую, чтобы меня забрали вместе со всеми.
– Это легко.
Мент натянул мне футболку на голову и потащил к автобусу. Я успокоился. Хорошо все-таки, что милиция нас защищает.
У самых дверей автобуса к сержанту подошел капитан:
– Отпустить.
– Он же бухой. И с бутылкой, – удивился сержант.
– Отпустить, – повторил капитан.
Рядом Мозжечок упирался руками и ногами, не желая залезать в автобус. Ему врезали по печени. Мозжечок обмяк и был успешно переправлен в транспортное средство.
