– Я считаю, что Чубайса надо повесить, – начинал Марат. – Он такой же бандит, как Ходорковский. Я уверен, что вор должен сидеть в тюрьме.
– Это не ты уверен, это Жеглов сказал, – говорили Марату.
– Нет, – отвечал Марат, – я придумал это раньше Жеглова. Жеглов у меня позаимствовал, когда мы вместе отдыхали в пионерлагере.
– Жеглов не отдыхал в пионерлагере, – говорили Марату. – Он не мог позаимствовать, он вымышленный персонаж.
– Этого я не знаю, – говорил Марат, – но с Высоцким у меня были прекрасные отношения.
– Высоцкий умер, когда тебе было пять лет.
– Мы отвлеклись, – спасал Перкин тонущего друга. – Дайте Марату Алексеевичу спокойно договорить.
– О чем это я? – спрашивал себя Марат. – Да, вспомнил. Напрасно говорят, что Чубайс – вор. Он такой же вор, как Ходорковский. Но мы-то прекрасно знаем, что Ходорковский чист как слеза младенца. Я сам неоднократно об этом говорил. В том числе лично Ходорковскому, когда работал его заместителем.
– Когда это ты работал его заместителем? – спрашивали Марата.
– Прекратите перебивать докладчика, – кричал Перкин.
– У нашей партии есть замечательный лозунг, – продолжал Марат. – Честность – лучшая политика. Все присутствующие знают, что я никогда не вру.
– Ты на каждом шагу врешь, – говорили Марату, и даже Перкин не мог ничего возразить. Сам Перкин был опытным политиком и врал гораздо изящней.
– Честность требует, чтобы Ходорковский сидел в тюрьме, – говорил Марат. – Вместе с Чубайсом. Но Чубайс в тюрьме не сидит, поэтому оба должны валить в свой Израиль.
Тут, конечно, поднималась шумиха. Перкин орал, что не потерпит антисемитизма. Марат уверял, что он уже четыре года как сионист. Перкин орал, что не потерпит сионизма. Вскоре все успокаивались, и Перкин спрашивал, что, собственно, Марат предлагает.
– Я предлагаю провести митинг, – говорил Марат. – Хотя сам на него не пойду, поскольку категорически не согласен.
Принимали постановление: 1) Митинг провести. 2) Кайратову категорически запретить на него являться.
Как Жора Канарейчик был поэтом фунтов, так Марат был фанатиком вранья. Он врал дома, на работе, в постели и в общественном транспорте. Врал жене и друзьям, коллегам по работе и случайным собутыльникам. Врал красочно, самозабвенно и безо всякого умысла.
Марат уверял, что он азербайджанский герцог. Что летом 92-го он воевал с Арменией в Карабахе. Тут же находились десять свидетелей, готовых под присягой подтвердить, что летом 92-го Марат пил водку в Старой Ладоге, где студенты истфака проходили археологическую практику. Марата это не смущало:
– А в выходные, по-вашему, я чем занимался? В выходные я воевал.
– С зеленым змием, – говорили свидетели. – С ним ты и в будни воевал.
Бесцельность и альтруистичность вранья подкупали. По крайней мере меня.
– Возвращайся к нам, – сказал Марат.
– Вы теперь в тренде. Это не для меня.
– В каком еще тренде? – возмутился Марат. – Нам не дают провести референдум.
– По какому вопросу?
– Не помню, – задумался Марат. – Но по какому-то определенно не дают. А вчера милиция с собакой приходила.
– Зачем?
– Кто-то позвонил и сказал, что офис заминирован. Искали взрывчатку.
– Нашли?
– Нашли, – сказал Марат. – Бутылку коньяка. В кабинете Перкина. Под шкаф закатилась.
– Полная?
– Полная? – переспросил Марат. – В кабинете Перкина? Думай, что говоришь. Пустая, конечно. Какой уж тут референдум!
– Я вообще против этих идиотских референдумов.
Марат посмотрел на меня с ужасом. Он гадал, что со мной – рехнулся или выпил лишку.
– Дайте народу волеизъявляться, что он решит в первую очередь? Выселит «черных».
– Давно пора, – согласился Марат, вытирая стол план-графиком марша против русского национализма.
– Введет смертную казнь. Раскулачит олигархов. Главный стопор в этой стране – народ. А вы боретесь с властью – глупо и бессмысленно.
– А как же демократия? – с надеждой спросил Марат.
– Я не демократ. Маленько либерал, не отрицаю. Но либерал в нашей стране не может быть демократом. Либерал борется за свободу, а демократ – за власть народа, которая и есть главная угроза свободе. А нынешняя власть – всего лишь флюгер, который улавливает желание своих подданных, чтобы они – не дай бог – не додумались стать гражданами.
– Хорош пургу нести, – сказал подошедший Перкин. – Лучше дернем по-человечески.
И то правда. Чего-то я разболтался. Самому стыдно.
Перкин произносил тосты, в перерывах отвечая на телефонные звонки. Я подумал, что у него слишком хорошо подвешен язык. Все-таки человек должен иногда запинаться. Иначе возникает ощущение, что он читает по незримой бумажке давно составленную и завизированную речь.
– Чего боится власть? – вопрошал Перкин и сам же отвечал на остро поставленный вопрос: – Правды. Нас преследуют, потому что боятся.
– Еще как боятся! – донеслось со всех сторон.
Я усмехнулся. Вторая секретарша – Катенька – спросила, почему я улыбаюсь.
– Фальшивит, – говорю, – ваш фюрер. На каждой ноте.
– Кто? – взвизгнула Катенька. – Владлен Макарович? Это вы фальшивите. И выделываетесь. Вы просто озлобленный неудачник, – Катенька слегка испугалась. – Извините, но мне кажется, вы циник.
– Я не циник.
– У вас нет принципов, – не унималась Катенька.
– Его принцип не иметь никаких принципов, – сказал Марат.
– Неправда, – говорю, – убеждений у меня действительно нет, а принципы есть.
– Какие же? – спросила Катенька с непонятной издевкой.
– Я не курю натощак. Не беру в долг больше пятихатки. Не бухаю больше двух недель подряд.
– За такие принципы и жизнь отдать не жалко.
Катеньке казалось, что она язвит и жалит. Я подумал, что жизнь отдавать в принципе жалко. За любые принципы. По крайней мере сегодня.
– Мы сохранили в себе главное, – вещал Перкин, – порядочность.
Я вышел в коридор.
Закурил. Вслед за мной вышел Марат:
– Ты обиделся?
– Я не обиделся, я боялся обидеть.
Заиграл Кинчев. Банановцы разного пола и возраста загорланили в полный голос. Им казалось, что в городе старый порядок. Они находили, что время менять имена.
Пьянка близилась к высшей точке, за которой неизбежно наступает упадок и блевотина. Илоты принесли на утверждение свеженамалеванный плакат. На него пролили водку. Потом плеснули томатного сока – вроде как пятна крови.
