– Ты мне нравишься как человек, – большего оскорбления и выдумать невозможно.
Выходит, прав был проходимец Марр, развенчанный Сталиным в бессмертном труде «Марксизм и вопросы языкознания». Язык никакой не базис, а надстройка. Причем весьма относительная.
Неважно, что ты говоришь. И твоя сущность тоже не важна. Важно, кто ты есть в данный момент времени. Проще говоря, твоя экзистенция как аспект всякого сущего в отличие от другого его аспекта – сущности.
Короче, напиши я, что пора возрождать духовность, редактор эту ботву не напечатает. А если напечатает, то никто не прочитает. И уж точно никому не придет в голову это обсуждать. А если про духовность напишет Никита Михалков, интернет будет неделю стоять на ушах.
А если я, к примеру, опубликую роман про извращенцев и прославлюсь, я тоже смогу писать, что пора возрождать духовность. И интернет будет стоять на ушах. Сущность моя при этом не изменится. И слова останутся теми же.
Что-то подобное, помнится, излагал Нора Крам, когда базарил про постинформационное общество. Мулька, продвигающая инфу, – это и есть твоя экзистенция. Все это, конечно, ближе к Хайдеггеру, чем к Кьеркегору, но сути дела не меняет.
Вопрос в том, что выведенный мною закон релятивности слов применим к любой эпохе. В первобытном стаде я отреагировал бы на слова Танюхи и Пожрацкого о Насте точно так же, как и сегодня.
Но только на высшей стадии развития человечества – в постинформационном обществе – закон принял всеобъемлющие формы и пропитал собою все аспекты бытия. А значит, мои тексты одновременно за и против русского национализма – это высшее проявление саморазвития моего духа.
– Бобби, Бобби, – услышал я голос Пожрацкого, – что с тобой?
– Извините, задумался.
Я огляделся. В редакторском кресле сидел редактор. Пожрацкий и Танюха стояли по стойке смирно.
– Материалы про угрозу русского национализма имеют успех, – обратился ко мне редактор.
– Демшиза в восторге?
– В полном. Тебя собираются выдвинуть на премию Леонтия Брюховецкого.
– Кто это?
– Понятия не имею, – сказал редактор и бухнул безо всякого перехода: – Как ты относишься к геям?
– Он к ним не относится, – ступила Танюха, после чего ее наконец-то выпроводили.
– В принципе Танюха права, – сказал я. – Один раз напишешь про педиков, потом во всю жизнь не отмоешься. С чего, мол, заинтересовался… Нет дыма без огня…
– Это не имеет значения, – сказал редактор. – Это даже хорошо. Обозреватель-гей – это круто. Но я не хочу тебя насиловать.
– Насиловать обозревателя-гея – это не круто. Это статья. Причем не журнальная, а уголовная.
– Повторяю вопрос: как ты относишься к геям?
– Никак.
– Не имеет значения, – повторил редактор. – Тему геев отложим до лучших времен. Через неделю твои банановцы проводят с геями совместную акцию. В защиту тридцать первой статьи Конституции. Называется: «Нам – пикет, вам – минет».
– Креативно.
– А завтра у них митинг-шествие. К дому, где убили кавказца, о котором ты писал.
– Его еще не снесли?
– Кого?
– Дом.
– Пока не снесли, – сказал редактор. – Общественность протестует.
Я вспомнил активистку с зычным голосом и выругался про себя.
– Значит, митинг-шествие, – редактор посмотрел в пресс-релиз, на котором красовался супрематический банан. – Называется: «Марш против русского национализма и сноса дома». С тебя репортаж. Объем не ограничен.
– А гонорары?
Редактор ничего не ответил и уткнулся в монитор.
XIV
Я снова отправился в офис «БАНана».
Перкин ходил с распухшим ухом – журналисты без конца звонили на мобильник и требовали комментариев.
– Мы возмущены! – кричал Перкин. – Чем? А о чем вы спрашивали? Вот этим и возмущены. Нет сил терпеть подобный произвол.
Перкин был искренен. Перкин действительно возмущался. Полчаса назад он отправил своих орлов за бутылкой, а они все не возвращались. Сил, чтобы терпеть, больше не было.
Кругом царило оживление. Перкин издал приказ: во избежание провокаций по домам не расходиться, всем ночевать в офисе. Провиант закупить до одиннадцати вечера.
Взад-вперед бегали мальчики и девочки – рисовальщики плакатов. Первая ступень в процессе оппозиционной эволюции. Низший класс. Вроде спартанских илотов. Им запрещалось пить и спорить с полноправными гражданами. Права гражданства можно было приобрести двумя способами: попасть в ментовку или бухнуть с Перкиным. Второй способ считался надежней.
Незнакомый юноша в модных очках инструктировал смертников, которые бросались под колеса бульдозеров во время сноса памятников градостроительства и архитектуры.
– Ave Perkinus! – восклицали идущие на смерть перед акциями, ни одна из которых пока не привела даже к легким травмам. – Moritori te salutant!
– Адью, – отвечал Pernicus. – А ля гер ком а ля гер.
На подоконнике курил «Беломор» зиц-председатель Мозжечок. Борис Аристидович Мозжечок числился организатором всех акций. Он и отсиживал положенные пятнадцать суток. Из нагрудного кармана Мозжечка торчала зубная щетка. Он сидел при Горбачеве-Освободителе и Андропове-Поработителе. При перестройке и демократии, при олигархии и авторитаризме. Временами он ездил посидеть в Белоруссию и Казахстан. Мозжечок потерял передние зубы и сохранил веру в человечество. Я его уважал.
В комнате без окон стояли раскладушки, на которых голодали то ли дольщики, то ли вкладчики, безбожно обманутые государством. Мимо них фланировали молодые люди с пивом и бутербродами. Секретарша Людочка пронесла поднос с курицей-гриль, аромат которой немедленно проник в носоглотки изможденных страдальцев.
– Закройте дверь, суки, – кричали то ли дольщики, то ли вкладчики, – имейте совесть.
– Сами встаньте и закройте, – обиделась Людочка.
– Сил нет, милая, – заныли дольщики.
– Тогда лежите и не пиздите.
Людочка проявила гуманизм и закурила пахитоску, перебивая куриный аромат.
– Ошиваются кто ни попадя, – секретарша обратилась ко мне за поддержкой. – Пользуются добротой Владлена Макаровича. Честное слово, боюсь сумочку без присмотра оставить. Вы согласны?
– Не знаю, – говорю, – у меня нет сумочки.
– Привет, – на горизонте показался Перкин. – Хочешь анекдот?
Зазвонивший мобильник спас меня от необходимости ответить вежливым, но решительным отказом.
Я уселся пить виски с видным банановцем, правой рукой Перкина Маратом Кайратовым. Марат всегда казался мне самым вменяемым из этой компании. О Перкине он отзывался презрительно. Банановские идеи его не волновали. Собственных он не имел. Вернее, имел, но идей было так много, что Марат менял их ежеминутно. Его выступления всегда интриговали полной непредсказуемостью.
