Троеглазовские рассуждения я находил логичными. Они вполне укладывались если не в теорию, то в практику вождей мирового коммунистического движения.
Но с коммунистами у Лени не срослось. Он, как и автор идеи перманентной революции Парвус, мечтал разбогатеть. Но если Парвус перманентно богател, то Троеглазов перманентно впадал в нищету. Коммунисты его прогнали. За бытовое разложение и неотроцкизм. Леня продолжал считать себя коммунистом в душе и бизнесменом на деле.
– Богатеть нужно сразу, – говорил Леня. – Сразу и по-крупному. Как Елена Батурина. Взял двести миллионов баксов, накупил цементных заводов, потом продал за восемьсот. Хуяк – и шестьсот лямов в кармане.
– В чем проблема? – спрашивал я. – Наскрёб сто двадцать рублей. Купил пол-литра. После одиннадцати продал за сто пятьдесят. Хуяк – и три червонца как с куста.
Для верности Леня покупал литр и к одиннадцати ужирался в стельку.
Пока что самым успешным коммерческим проектом Троеглазова было устройство в «Питпродукт». Его нарядили человеком-бутербродом и отправили на Невский. Я сочинил ему кричалку:
Пит! Пит! Пит!
Жри, буржуй, и будешь сыт.
Рифмы на слово продукт я не придумал, но кричалка Лене понравилась. Правда, дело не заладилось. Сначала Леня возомнил себя буржуем, обожрался халявной колбасой и полдня провел на горшке в ближайшей «Идеальной чашке». Потом он свернул с Невского и подрался с коллегой-гамбургером. Обоих уволили к чертовой матери.
Неудачник – это судьба. Британский ученый Ричард Уайзмен провел эксперимент. Он роздал подопытным газеты и попросил посчитать в них фотографии. В эксперименте участвовали люди двух типов: считавшие себя везунчиками и считавшие себя законченными неудачниками.
Неудачники долго считали и в итоге все равно ошибались. А везунчики выполнили задание за несколько секунд. Потому что на первой полосе газеты было помещено небольшое объявление: «Прекратите считать, в этом выпуске 43 фотографии».
Ричард Уайзмен отпустил везунчиков и дал неудачникам еще один шанс. На этот раз в середине газеты красовалось довольно крупное объявление: «Прекратите считать. Скажите, что вы увидели это сообщение, и получите 250 фунтов».
За деньгами не подошел ни один.
Троеглазов не заметил бы объявления, занимай оно хоть всю первую полосу. Иногда мне казалось, что я тоже не заметил бы.
– Ты не смотрел замечательную программу с философом Гугиным? – спросил меня Леня.
– Я не смотрю телевизор.
Троеглазов оскорбился:
– Типичное мелкобуржуазное эстетство.
– Я не эстет. Как говорил Швейку повар-оккультист, все эстеты – гомосексуалисты, это вытекает из самой сущности эстетизма. А я не гомосексуалист. Жора знает.
– Проехали, – сказал Жора.
– Поехали, – сказал я и выпил. – И чем тебя поразил философ Гугин?
– Он рассуждал о детях. Я считаю, что дети – очень важная тема, – с вызовом произнес Леня. – Это наше будущее. Вот, скажем, сын у меня пристрастился говорить блин. Отучаем– отучаем – без толку. Может, пройдет?
– Конечно, – говорю, – скоро будет говорить бля.
– Скорей бы, – сказал Леня. – Но Гугин говорил о детях в разрезе духовности. Доказывал, что они рождаются в результате соития Святаго Духа с евразийской идеей.
– Могу себе представить.
Троеглазова слегка переклинило:
– Никогда не прощу таким как ты развала Союза.
– Леня, я к этому блудняку решительно не деепричастен.
– Где ты был, когда разваливали страну?
– На лекции. Или в кабаке. Не исключено, что с бабой.
– А почему не на баррикадах?
– Их вроде не было. Да и чего мне там делать? – Я зевнул. – Честно говоря, плевать я хотел на твой Союз.
– Как можно так говорить! – забасил Троеглазов.
Сговорились они все, что ли? Не иначе.
– У моего отца, между прочим, есть медаль, – заявил Леня. – «Изобретатель СССР».
– Он чего, – говорю, – СССР изобрел?
– А ты в армии служил? – завопил Леня, опрокинул рюмку и вслед за этим опрокинулся сам.
– Нет, – говорю, – не довелось.
– Только армия может сделать из сопляка настоящего мужчину, – прокричал Троеглазов откуда-то из-под стола.
– Знаю. Мне говорил об этом на сборах старший лейтенант Шиман, когда вопреки субординации огреб трендюлей от прапорщика Суслопарова.
Троеглазов, наконец, сомкнул все свои многочисленные очи и вырубился.
Я разлил на двоих.
– Странно. Где б я ни появился, всюду создаю напряженность.
– Есть такой момент, – согласился Жора.
– Мне кажется, я больше похож на отмокший кабель, чем на высоковольтную линию.
Жора и с этим согласился.
– Ладно, – говорю, – у меня к тебе дело. Собираются сносить дом какого-то Мудохлебова.
– Знаю, – сказал Жора, – я молчу про это за семьдесят фунтов.
– Слупи со своих говностроителей еще семьдесят и покричи, чтобы сносили быстрее.
Канарейчик состроил мрачную физиономию, почти как Перкин:
– Я не могу рисковать профессиональной репутацией за семьдесят фунтов.
Я пожал плечами:
– Слупи двести.
– Пожалуй, хватит ста пятидесяти.
Мы пили молча. Жора, заткнув себе рот в профессиональном плане, стал неразговорчив и в жизни. Мне тоже было лень чесать языком. К тому же я изрядно поднабрался. Видимо, этим и был вызван совершенно нехарактерный для меня вопрос.
– Жора, почему так погано кругом? – спросил я. – Ответь мне, мудрец, молчащий оптом и в розницу.
– Страна такая.
– Думаешь, ничего нельзя изменить?
– Послушай. Когда-то, в старших классах, некоторую часть лета я проводил в деревне. И в какое-то лето все увлеклись мопедами. Точнее сказать, одним мопедом.
Канарейчик вздохнул, я тоже вздохнул, и мы хлопнули. Я подивился, с чего он так разболтался. Наверное, в самой зачерствевшей душе какая-нибудь дрянь да скребется.
– Тот мопед был чудесным, – продолжал Жора. – Самый что ни на есть доморощенный. То есть собранный из всякого хлама и слепленный из дерьма. Даже я на нем ездил. Хотя всем своим видом выражал глубочайшее презрение к этой забаве, поскольку читал Кнута Гамсуна. Ты читал Кнута Гамсуна?
– Читал. В детстве.
– Я тоже. Увлечение норвежским романтиком, впрочем, не распространялось так далеко, чтобы заехать в соседнюю деревню, где водились девушки. Да, честно говоря, до соседней деревни мопед и не доезжал. К тому же мопед вряд ли придал бы мне нечто романтическое. Подробностей не помню. Помню, что ноги нужно было держать на какой-то деревянной перекладине, а все остальные части тела тряслись, как у припадочного. Естественно, мопед все время ломался. Мы его все время чинили. Нам казалось, что нужно заменить поршень или цепь, и он поедет, и будет ехать хотя бы полчаса. Ничего подобного не случилось. По-моему, безысходность мы осознали через месяц. Хотя лет нам было очень немного. Мы еще в школе учились.
