Никогда не думала, что дойду до этой части в таком пожилом возрасте, что происходящее со мной будет просто старением, что время сделает свою работу, сыграв на собственном инструменте – на мне. Все так пугающе просто – конец всех этих вопросов, – но и неожиданно. Я так долго и так старательно размышляла о детях, но теперь, пожив, думаю о них все меньше и меньше – с некоторым облегчением, с легкой болью, но по большей части безо всяких чувств.
Я не вполне сознаю, что мой фертильный возраст истекает, а значит, никому не интересны те вопросы, которых я боюсь больше всего. Я не могу окончательно признаться себе, что время для принятия решений миновало. Не могу сказать это напрямик или согласиться с тем, что упустила свой шанс, вернее, что сделала все, чтобы упустить его, что этого хотела. Да, возможность была, и я, не желая ею воспользоваться, чувствовала себя обязанной рассматривать ее и считаться с ней до последнего, а потом отодвинула.
Правильно будет сказать, что да, я что-то упустила, но, может быть, сама предпочла упустить.
Я устояла перед натиском волн, пытавшихся перенести меня в то дремотное состояние, что порождает детей, состояние, в котором делаешь то, чего хочет природа. Избежав ловушки, я испытываю такое же блаженство, как если бы завела ребенка, но только, в противоположность ребенку, мой выигрыш почти не виден.
Мне не нужно проживать каждую возможную жизнь или испытывать особенную любовь. Я знаю, что не могу спрятаться от жизни, что жизнь пошлет мне испытания, вне зависимости от моего выбора. Не заведя ребенка, я не убегаю от жизни, потому что жизнь всегда создаст для меня трудные ситуации, покажет что-то новое и приведет к тьме, знать которую я не желаю, и к всевозможным сокровищам знаний, мне непонятных.
* * *
В детстве, представляя будущее с детьми, я всегда приходила к мысли, что однажды стану сиротой. Какая-то часть меня с нетерпением ждала этого, как будто в тот миг, когда оба родителя умрут, я сделаюсь звездочкой в небе, прекрасной и бесконечно одинокой. Но если я заведу детей, то никогда уже не быть мне этой сияющей звездой, окутанной тьмою, чистой и нетронутой.
Так, может, уже тогда я знала, что никогда-никогда не произведу на свет дитя? Думаю, я знала это с самого раннего возраста – знала, что это невозможно и никогда не случится. Мое тело всегда воспринимало идею завести ребенка как нелепость и мерзость. Я никогда не думала, что умру, оставив после себя рожденного мною ребенка. Если бы я задала себе этот вопрос, думая о смертном одре, я получила бы ответ. Я увидела бы смертный одр, а не родильную палату. Как ни трудно мне представить рожденного мною ребенка, еще труднее представить ребенка, оплакивающего меня после смерти.
Прошлой ночью, лежа со мной в постели, Майлз сказал: «Никто не думает, когда видит бездетную гей-пару, что их жизнь лишена смысла, глубины или содержания, потому что у них нет детей. Никто не смотрит с жалостью на двоих парней, которые вместе сто лет, любят друг друга, довольны работой и, возможно, все еще трахаются, но решили не заводить детей. Никто не думает, что в глубине души они сознают, насколько пуста и мелочна их жизнь лишь потому, что они не отцы. Никто так не думает! Сама эта мысль нелепа и смехотворна! Или возьми, к примеру, пару лесбиянок, которые могли бы при желании завести детей, но по каким-то причинам от этого отказались. Теперь им по пятьдесят-шестьдесят, и посмотри на них: какие замечательные пары, с какой легкостью и уверенностью они держатся, не нуждаясь ни в чьей благосклонности. Кто, глядя на них, подумает, что в глубине души они, должно быть, сожалеют о том, что не стали матерями? Никто! Предполагать такое оскорбительно и глупо. Нет, так думают только об обычных парах. Причем даже не о мужчине – люди считают, что он-то что-то отхватил. Именно на бездетную женщину смотрят с отвращением и укором, словно на взрослого безработного мужчину. Как будто ей есть за что просить прощения. Как будто она недостойна гордиться собой».
* * *
Вот тогда я осознала, что в самые мрачные мгновения боялась, что Майлз относится к женщинам без уважения. Теперь я спрашивала себя, не кроется ли в нетребовательности более глубокое уважение ко мне и женщинам вообще, чем даже у меня, – с моими бесконечными копаниями и поисками желания стать матерью, с надеждой отыскать настоящую себя, которая, если спугнуть ее, выберется из убежища, и тогда я смогу наконец стать ею.
В минуты паранойи и боли я думала, что он должен увидеть, что со мной что-то не так. Увидеть и понять, что рассчитывать на меня в деле деторождения не стоит. Почему я не смогла принять тот вариант, что он ценит меня ради меня самой? Он не просил меня ни о чем, не пытался использовать меня. Как вышло, что я истолковала это как неприятие меня как женщины? Майлз хотел быть со мной ради меня, тогда как я хотела, чтобы он ценил меня как средство продолжения себя. Это у меня мысли закрутились не в ту сторону, а не у него. Он видел во мне цельную, зрелую личность, и это оскорбляло мои чувства и настраивало на подозрительность и недоверие.
Много раз я сердито спрашивала себя: «Почему ты влюбилась в мужчину, с которым так трудно завести ребенка, – и остаешься с ним столько лет?» Но теперь этот вопрос, похоже, сам отвечает на себя: потому что я хотела быть с мужчиной, с которым будет нелегко завести ребенка, потому что на самом деле я не хотела этого ребенка; точно так же, только наоборот, поступают те женщины, которые выбирают партнера именно с целью завести ребенка.
Иду по кварталу. На тротуаре между плит пробивается трава, но начало она берет под землей. Может быть, и к лучшему, что я тоже так долго жила под землей. Самое толстое дерево было когда-то самым тонким. Разве самое крепкое в природе не начинается как слабое? Если до сих пор я была слабой, это не значит, что я никогда не стану сильной.
* * *
Голова идет кругом от удивления – я пережила фертильные годы и не забеременела. Это воспринимается как чудо, как что-то, на что я всегда настраивалась, но в достижение чего до конца не верила, не знала, получится ли. Зато теперь в душе такое облегчение. Теперь возможно все. Я как будто прошла самый коварный отрезок судьбы. И я так благодарна Майлзу, без которого, наверное, не добралась бы до этого пункта.
* * *
В самом начале работы я думала, что проверну трюк: напишу книгу, и она скажет, хочу я ребенка или нет. Как всегда, получилось наоборот. Книга заставила меня взяться за себя и писать несколько лет, соблазняя обещанием ответа, который уже близко, буквально за углом, надо только поработать еще немного, может быть, лишь день. Но этот день так и не пришел, а надежда все вела меня вперед по шкале лет – тридцать шесть, тридцать семь, тридцать восемь, тридцать девять, – и вот уже через несколько месяцев исполнится сорок.
Еще несколько месяцев назад казалось, что я должна завершить работу к концу года. Я предполагала, что книга – это то единственное, что нужно сделать перед тем, как завести ребенка. Но прошлым вечером мне вдруг подумалось, что гнать необязательно, что не надо давать себе только месяц или два. А почему не десять месяцев? Не год? Не два? Не десять? И это решение показалось в миллион раз более выношенным, чем спешка, стремление завершить дело вовремя и успеть завести ребенка, в миллион раз более честным и правильным.
