Когда я потом передала ее слова Майлзу, он нисколько не удивился. «Вот видишь? Твои подруги не стесняются. Хотят, чтобы и ты обзавелась детьми и села в одну с ними лодку. Хотят лишить тебя преимущества». Майлз снова повторил, что материнство, как и отцовство, – не то, к чему стоит стремиться. «Это величайшая афера всех времен» – так он выразился.
Накануне Либби казалась такой испуганной. Сказала, что теряет рассудок. Я не согласилась, но и сама это заметила и тоже испугалась. Поняла, что она может измениться навсегда, стать еще менее похожей на ту Либби, которую я знала. Она сказала, что ее мозг зачищается, чтобы она смогла научиться любить нового человека. Сказала, что так происходит, когда женщины беременны или влюбляются – у них развивается что-то вроде амнезии, и это нужно, чтобы в мозге пролегли новые нейронные пути. Либби беседовала со мной из сна во сне и говорила ужасные вещи. «Прекрати этим заниматься! Ты постоянно чем-то занимаешься!» – кричала она. Да, ее тело чем-то занималось, но не она сама. Я сказала, что ничем не занимаюсь, но она не поверила.
Весь следующий день я лежала в постели за закрытыми ставнями, потрясенная, павшая духом, бессильная, и не вставала до сумерек. Вплоть до того обеда никаких признаков изменений в ней не было заметно. Наверное, я жила фантазиями. Может быть, мы обе. Сказать Либби, что видела, я не смогла. Что-то подсказывало, что ей нужно вытолкать меня из своего сердца, чтобы ее ребенку ничто не мешало расти.
Ужасно себя чувствую – так устала. День начался со ссоры: Майлз как будто игнорирует меня. Пытается показать, что меня не любит. В таких случаях я обычно плачу, а он злится. Потом я пошла прогуляться, и на улице мне стало плохо. Вернулась домой – стало плохо дома. Сейчас я сижу за столом, но мне по-прежнему нехорошо. Впереди долгий день плохого самочувствия. Я вымоталась и чувствую себя несчастной, как бывает каждый раз, когда мы ссоримся. Только помни: ты никогда не вспомнишь ту печаль, что чувствуешь сейчас. Никогда. Она уйдет, как и все другие твои воспоминания. Как этот вечер, который тоже почти ушел.
И в этот раз ничего нового. Ничего нового в том, что наша жизнь обернется не тем, на что мы рассчитывали. Ничего нового в том, что наши великие мечты не станут явью.
Иногда так трудно понять, что я делаю в жизни, потому живу ради чего-то непонятного и странного. Может быть, мы в состоянии делать правильный выбор до того, как уясним истинные причины и мотивы. Надо признать, обычно я поступаю верно, но причины и мотивы остаются загадкой. Или, может быть, принятые решения неверны, но верны причины, определившие выбор. Однако живем мы, руководствуясь не правильностью рассуждений, а тем, что это наши рассуждения. И когда ясен смысл причин и рассуждений, то и выбор обретает смысл.
Прошлой ночью, во сне, я услышала слова: «Если хочешь знать, что такое твоя жизнь, разрушь все, отойди и – увидишь, что выстраивается снова. Если то, что выстраивается во второй раз, похоже на то, что было в первый, то твоя жизнь такова, какова и может быть. Другой в главном она быть не может».
* * *
Тот, у кого есть дети, ничем не отличается от того, у кого их нет. Имеет человек ребенка или не имеет – это лишь часть случившегося с ним или того, что подарили ему мир и время, и, конечно, он – часть мира, как и тот, кто с ним и кто не с ним, как его культура, родители, работа, тело, деньги, которые он зарабатывает, ребенок, который родился, или не родился, или умер. Мир для меня не бинарный, как раньше, когда родители были на одной стороне, а не родители – на другой. Когда я вижу женщину с ребенком, это ничего не говорит мне о происходившем в ее голове. Жизнь происходит в равной степени с каждым из нас, в ней есть место случайности и вниманию, и какие бы силы ни действовали в чьей-то жизни, мы можем только догадываться, но не знать наверняка.
Не спрашивай о том, что могло пойти и так, и этак. Причина, почему ты не можешь найти ответ, в том, что в общем ходе вещей ответ неважен. Если о каком-то предмете можно рассуждать бесконечно и не приходя ни к какому решению, то этот предмет неважен. Самое важное – то, о чем нельзя ни рассуждать, ни спорить. Для некоторых невозможна сама постановка вопроса – заводить ребенка или не заводить, – но для тех, кто может это обсуждать, и тот, и другой вариант, скорее всего, одинаково приемлем. А если это не важно для тебя и не важно для мира, делай то, что лучше для мира, и не заводи ребенка.
В самом факте рождения нет ничего безусловно хорошего. В противном случае ребенок не упустил бы этот шанс. Ничто так не вредит земле, как еще один человек, и ничто так не вредит человеку, как факт рождения. Если я и в самом деле захочу ребенка, то лучше выберу приемного. Еще лучше отдать деньги, которые я потратила бы на него, организациям, снабжающим малообеспеченных женщин презервативами и контрацептивами, помогающим получить образование и сделать аборт, и таким образом спасти им жизнь. Куда более достойный вклад в благоденствие мира, чем добавлять еще одного проблемного индивида из моей проблемной матки.
* * *
Иногда я думаю, что мое нежелание иметь детей – это подготовка себя к старости. Я точно знаю – лучше, чем остальные, – какой хотела бы видеть свою старость: скромный дом, скромная жизнь, никого, кто нуждается во мне и кто нужен мне так, как сейчас. Дети – бесконечное, до самой смерти, беспокойство. Или зависть к ним, молодым, с которыми себя сравниваешь. Как однажды сказала обо мне мама: «Ни с кем другим я не чувствую себя такой старой».
* * *
В детстве мама мечтала стать флористом, фотографом или фигуристкой, но по настоянию своей матери пошла в университет, чтобы получить настоящую профессию. В том, чтобы осуществить мечты родителей, нет ничего необычного, особенно если их мечты почему-то не сбылись.
Помню, когда я была маленькая, мама сажала меня к своему тяжелому металлическому микроскопу и показывала слайды: кровь и печень, почки, сердце. Фиолетовые и розовые, слайды демонстрировали все прекрасные природные творения, чем-то напоминающие так любимые ею распускающиеся цветы или круги, вырезанные во льду коньками фигуристов. Мама обычно сидела за обеденным столом, разложив вокруг слайды, а потом вставала, водружала меня на стул, наклоняла к окуляру и говорила: «Вот это твоя кровь». Мне казалось удивительным, что вот эти крохотные колечки, такие, каждое по-своему, хрупкие и нежные и в чем-то слегка отличные одно от другого, и есть моя кровь. Потом мама брала у меня волосок и клала его под микроскоп. «А это – твои волосы». Это пустотелая соломинка – мои волосы? Мама умела видеть мельчайшие части всего, и в этой ее способности таилось волшебство.
* * *
Где-то далеко стучит молоток, слышатся голоса – детские и женский. Сияет зимнее солнце. Высоко в небе летит самолет. На дереве требовательно вопит птаха. К ней присоединяются другие, поспокойнее. Дни морозные и ясные.
Майлз чем-то гремит в ванной. За окном паркуется машина, и я слышу, как пыхтит вхолостую мотор. Майлз идет, напевая, по коридору, откашливается… «Ой, извини. Работаешь?» Сейчас я выйду и пожелаю ему доброго утра. Слышу, как он выдвигает и задвигает ящики. Мотор пыхтит вхолостую, стучит молоток. Под ногами поскрипывают половицы.
