– Я хочу остаться с тобой наедине. Прямо сейчас.
В Штатах им приходится вести себя аккуратно, поэтому в номер отеля они направляются поодиночке – Генри через задний вход в сопровождении двух охранников, а за ним Алекс в компании Кэша, который знает, но просто улыбается и не говорит ни слова.
Затем у них много шампанского, поцелуев и крема с праздничного кекса, непонятно как раздобытого Генри и размазанного вокруг рта Алекса, по груди Генри, по шее Алекса и у Генри между ног. Прижав запястья Алекса к кровати, Генри слизывает с него крем, пока другой вдребезги пьян, впав в состояние эйфории. Алекс чувствует каждый миг, наслаждается каждым моментом своего двадцатидвухлетия – и ни днем старше. Секс с принцем другой страны определенно этому способствует.
Это последний раз за несколько недель, когда они вместе, и, окончательно замучив и, возможно, даже прибегнув к мольбам, Алекс наконец убеждает Генри установить «Снэпчат». По большей части он присылает простые фото в одежде, которые тем не менее заставляют Алекса обливаться потом, сидя на занятиях: селфи в зеркале, запачканные грязью белые штаны для поло, фото в строгом костюме. Как-то в субботу, когда Алекс занят просмотром ТВ-передач с телефона, Генри присылает ему фото, где он, полуобнаженный, стоит на лодке в лучах яркого солнца. Это настолько выбивает Алекса из колеи, что он хватается руками за голову и остается в такой позе не меньше минуты.
(Но все равно. Это же нормально. В этом нет ничего такого.)
Между обменом фотографиями они обсуждают работу Алекса в кампании матери, некоммерческие проекты Генри и их появления на публике. Они болтают о том, как Пез заявляет о своей страстной влюбленности в Джун половину того времени, что проводит с Генри, распевая ей рапсодии или умоляя узнать у Алекса, любит ли Джун цветы (да), экзотических птиц (только смотреть, но не держать в доме) или украшения в форме ее собственного лица (нет).
Бывают дни, когда Генри отвечает на сообщения быстро, с юмором – тогда его желание услышать мысли и соображения Алекса по любому поводу очевидно. Но порой Генри одолевает дурное настроение, которое проявляется в бесстрастном и едком остроумии. Он может уйти в себя на несколько часов или дней, и Алекс воспринимает такие моменты, как приступы тоски, депрессии или периоды, когда для Генри все «чересчур». Генри ненавидит эти дни. Несмотря на то, что Алекс хочет ему помочь, он принимает такие моменты. Он просто привык к мрачному настроению принца, тому, как он оживает после этих периодов, и миллиону оттенков его настроения в промежутках между ними.
Кроме того, Алекс осознает, что мирный нрав Генри может легко пошатнуться при правильном воздействии. Ему нравится раззадоривать Генри, заводя разговоры на определенные темы, например:
– Слушай, – говорит Генри как-то раз в четверг вечером. В трубке слышен его взбудораженный голос. – Мне плевать на то, что говорила Роулинг, но Римус Джон Люпин – гей. Это ясно как день, и я не хочу слышать никаких возражений по этому поводу.
– О’кей, – отвечает Алекс. – К твоему сведению, я с тобой согласен, но рассказывай дальше.
Генри разражается долгой тирадой, а Алекс просто слушает его, испытывая удивление и отчасти благоговение, пока Генри подводит его к главной мысли:
– Как принц этой чертовой страны я считаю, что, когда дело касается позитивных культурных ориентиров Британии, было бы здорово, если бы мы не вешали всех собак на отдельные группы людей. Народ старается молчать о таких знаменитостях, как Фредди Меркьюри, Элтон Джон или Боуи, который, смею добавить, вовсю трахался с Джаггером в семидесятых на Окли-стрит. Однако все это считается вымыслом.
Еще одна вещь, которую часто делает Генри, – выдает длиннющие анализы того, что читает, смотрит или слышит, которые ярко демонстрируют Алексу образованность принца в области английской литературы и личную заинтересованность в истории гомосексуализма в его родной стране.
Алекс всегда знал о роли геев в американской истории – в конце концов, это часть политики его родителей, – задолго до того, как он осознал свою непосредственную к ней причастность.
Он начинает понимать, что трепетало в его груди, когда он в первый раз читал о Стоунволлских бунтах, или почему так переживал за решения Верховного суда в 2015 году. Все свободное время Алекс жадно наверстывает упущенное: Уолт Уитмен, законодательные акты Иллинойса 1961 года, бунты Белой ночи, «Париж горит». Над своим рабочим столом он повесил фото: мужчина на митинге 80-х годов в куртке, надпись на спине которой гласит: «ЕСЛИ Я УМРУ ОТ СПИДА, НЕ ХОРОНИТЕ МЕНЯ. БРОСЬТЕ МОЕ ТЕЛО НА СТУПЕНЯХ УКПЛ».
Глаза Джун задерживаются на этой фотографии. Девушка заскочила в офис, чтобы пообедать с Алексом, и она меряет его все тем же странным взглядом, что и утром, после того как Генри спрятался в своей комнате. Притворяясь равнодушной, она продолжает есть суши и болтать о своем последнем проекте. Все свои журналы она собирает в один большой том. Алекс задумывается, попадут ли туда подробности о нем. Возможно, если он поделится этим с ней. Он должен обо всем рассказать.
Странно, что вся эта ерунда с Генри заставляет его лучше понять огромную часть самого себя. Погружаясь в мысли о руках Генри и ровных костяшках его элегантных пальцев, он задумывается, как же не понял всего раньше. Увидев Генри на торжественном вечере в Берлине, ощутив это притяжение, последовав ему на заднем сиденье лимузина до самого отеля, где привязал его руки к спинке кровати собственным галстуком, он определенно узнал себя лучше.
Когда два дня спустя Алекс появляется на еженедельном брифинге, Захра хватает его за подбородок и, вывернув голову, пялится на его шею.
– Это что, засос?!
Алекс застывает на месте.
– Эм… нет.
– Я что, по-твоему, идиотка, Алекс? – спрашивает Захра. – Кто оставляет на тебе засосы и почему ты не заставил ее до сих пор подписать соглашение о конфиденциальности?
– О боже, – произносит Алекс, потому что последним человеком, от которого Захра может ожидать утечки омерзительных подробностей в прессу, является Генри. Ну серьезно. – Если бы в соглашении была необходимость, ты бы узнала об этом. Расслабься.
Захра совет по достоинству не оценивает.
– Взгляни на меня, – говорит она. – Я знаю тебя с тех пор, как ты еще на горшок ходить не научился. Ты действительно думаешь, что я не знаю, когда ты лжешь? – Она тычет острым, отполированным ноготком в грудь Алекса. – Откуда бы ни взялся этот засос, лучше бы это был кто-то из одобренного нами списка девочек, с которыми тебе позволено появляться во время избирательной кампании. Если ты облажался, я вышлю его тебе сразу же, как только ты уберешься с моих глаз долой.
– Господи, ладно!
– И не забывай, – продолжает она, – я скорее умру, чем позволю какой-то глупой шлюшке стать причиной, по которой твоя мать, первая женщина-президент, будет в том числе первым президентом, кто проиграет повторные выборы со времен сраного Буша-младшего. Ты меня понял? Я запру тебя в твоей комнате на весь следующий год, если это будет необходимо, и ты узнаешь результаты своих экзаменов только по дыму из трубы университета, как чертов папа римский. Я прибью твой член степлером к твоей ноге, лишь бы ты держал его в штанах!
