Сделка с Британским музеем была на мази, дочь Шапиры потом вспоминала наивные мечты, которым предавались члены семьи: мол, они не только будут жить во дворце, но еще и построят прекрасную лечебницу с садом для прокаженных или даже купят всю Палестину. И тут в Лондоне возник Шарль Клермон-Ганно, давний недоброжелатель нашего героя, и объявил в печати, что Шапира использовал старинные синагогальные кожаные свитки и затем обрезал нижний край свитка, обработав его химическими реактивами. 23 августа Мозес Шапира написал Давиду Гинзбургу, главному эксперту Британского музея: «Вы сделали из меня дурака, опубликовав и выставив на обозрение рукописи, которые, оказывается, считаете фальшивыми. Не думаю, что я смогу пережить этот позор».
На этом приключения Шапиры завершаются, след его манускриптов теряется, а сам он никогда больше не вернется в Иерусалим к семье, потому что в марте 1884 года застрелится в дешевом отеле Роттердама.
О рукописях Шапиры вспомнили после того, как в 1947 году в Кумране были найдены «свитки Мертвого моря» – еврейские манускрипты времен Второго храма, в прекрасной сохранности и притом обернутые в полотно. Это была крупнейшая археологическая находка XX века. Вот тогда некоторые ученые и стали считать исчезнувшее «Второзаконие» Шапиры подлинным. Однако проверить это утверждение можно будет тогда и только тогда, когда свитки предстанут перед мировым сообществом экспертов.
В чем суть истории Шапиры? В том, что я нашел один из фрагментов его «Второзакония» в Пузырьке. Это случилось после того, как Шимон Леви попал в госпиталь, и иногда мне казалось, что я езжу к нему в Эйн-Карем не только потому, что этот городок почитался отцом местом избавления, но и потому, что мне отчаянно хотелось сообщить следователю, что отец и махинации с древними рукописями не имеют между собой ничего общего. Обрывок свитка я передал совету Ante Christum Natum, наградившему меня в ответ цитатой: «И сказал мне: сын человеческий! съешь, что перед тобою, съешь этот свиток, и иди, говори дому Израилеву. Тогда я открыл уста мои, и Он дал мне съесть этот свиток; и сказал мне: сын человеческий! напитай чрево твое и наполни внутренность твою этим свитком, который Я даю тебе; и я съел, и было в устах моих сладко, как мед (Иез. 3:-3)».
Глава 21
Храм
Поиски в пустыне давались мне нелегко; я представлял, как отец теряет сознание от обезвоживания или оступается на краю обрыва. Иногда в отчаянии я забирался в какую-нибудь труднодоступную пещеру и устраивался в ней ночевать, и однажды пролежал, глядя на небо и залитые солнцем и тьмой склоны, двое суток, пока не закончилась вода. В пустыне так тихо, что слышно, как тлеет зола, и кто-нибудь мог бы сказать, что слышно Бога, но я бы не стал – не только из-за духов, промельки которых ночью были особенно явственны. Я заметил, что духи сторонились некоторых пещер, вели себя скромней, скорее всего, потому что отцы-отшельники на века отмолили здешние монастырские пустоши.
Вернувшись в очередной раз из пустыни, я по обыкновению зашел в Русскую миссию. Тогда я и узнал, что Шимон Леви три дня назад был госпитализирован с инсультом. Прогнозы врачей относительно Леви не были радужными. Я готовился к худшему и продолжал ездить к нему. Все, что произошло в дальнейшем, случилось само собой, обладая той внутренней закономерностью, без которой время бежит мучительно медленно, в отличие от ситуации, когда увлеченность пронизывает календарные толщи навылет. Одним словом, проект пещер-обскура пронесся в сознании чередой мгновений, хотя на деле прошло около полугода, прежде чем зеркала смогли дать первый тусклый призрак очертаний Храма.
А случилось так, что я разговорился с одним из лечащих Шимона докторов – Альбертом, тонким и упругим, как кузнечик; в Израиле он с четырнадцати лет, приветливое умное лицо, очки, уже седина в шевелюре, трое детей, говорит о них, сразу становясь серьезным, постоянно возится с пациентами. Это он привел меня в лабораторию компьютерной томографии.
Южный ободок горной чаши, обнимающей долину Эйн-Карема, – скальный, укрепленный террасами уступ – был выбран для строительства нового корпуса университетского госпиталя после того, как во время Войны за независимость арабы разгромили караван медицинской помощи, пытавшийся вывезти раненых с кампуса на горе Скопус.
Долина Эйн-Карема с древнейших времен была освящена покоем земледельческого населения, достаточно удаленного от городских распрей, стоянок военных лагерей и паломников, мест казней и восстаний. Исторически же местность оказалась примечательной тем, что здесь был развит особо культ ритуального омовения, практиковавшийся еще до рождения его главного проповедника – Иоанна Крестителя, по преданию выросшего близ одной из местных пещер с источником воды, среди которых есть и та, что была ритуальным местом еще в бронзовом веке.
Чаша Эйн-Карема испещрена зазубринами террас, уступов, склоны ее усыпаны множеством руин, остатками задичавших садовых деревьев, но главное здесь дерево – сосна: во время зимних бурь ветер с шипением рассекается кронами, провожающими прощальными взмахами бегущие по самому краю долины тучи. Там и сям маячками виднеются кипарисы, они, словно игольчатые отточия, размежают скопления деревьев вокруг строений или руин. Зимой тут изумрудно от высокой травы, весной повсюду расцветают дички миндаля, и в конце апреля начинается цветение любимого отцом дрока, ярко-желтыми охапками и плетями льющегося с круч и подпорных стен. Пение птиц, оживляющихся перед закатом, сменяется в сумерках всплесками шакальего кашля, кряканьем лисиц, фырчаньем ежей в кустах. Здесь обитают колонии муравьев, протаптывающих в траве тропы-проспекты, подобно тому как при прокладке дороги люди трудятся на лесоповале, укладывая в горизонталь огромные деревья. Долина устроена так, что точка росы в ней часто рождает на рассвете облако, которое с восходом начинает перетекать через край, наваливаясь на подъездные дороги, кроны сосен проглядывают из тумана островками, и плывут вместе с ними купола Горненского монастыря, подпирающего госпиталь с востока.
Под десятками метров скального массива находился в состоянии консервации огромный зал, рассеченный коридорами, где в полном вооружении ожидало своего тревожного часа множество реанимационных станций: мерцали в автономном режиме аппараты искусственного дыхания, помигивали мониторы жизнеобеспечения, на столиках разложены в стерильных упаковках инструменты, медикаменты, – всё подготовлено на случай войны к немедленному приему тяжелораненых. На самом краю этого мрачноватого ожидания в полной готовности выделено несколько ячеек для гражданских больных.
Альберт за руку привел меня в группу автоматического распознавания карты тела, работавшую вместе с врачами. Они передавали программе свой опыт точности умного глаза: работа эта была подобна той, что я выполнял самостоятельно, научая свой алгоритм понимать взаимодействия элементарных частиц.
Начальник группы BMR-Team – Body Map Recognition
[31] – был родом из Караганды, и в немалой степени благодаря тому, что Полянский знал не понаслышке, что такое лагман и сорокаградусные морозы с заметенными снегом по козырек подъезда пятиэтажками, мне не пришлось притираться к команде. Парни схватывали с полуслова и быстро сошлись на том, чтобы сразу «пришить» уже апробированные томографические базы данных к исполнительному ядру «Памира». Вышло так, что идея, которой я делился с гуру Уразметовым, – идея заставить «Памир» анализировать самого себя и другие подобные данные, – оказалась удачной. Я на порядок улучшил точность распознавания массива, добытого на высокогорье, но главное – мне удалось проинтерпретировать его несжимаемые области как части единого алгоритма и заставить распознавать с феноменальным успехом карту человеческого тела.
