Такие специальные археологические дома принадлежали – неформально до мандата и формально после – британской короне, хотя и покупались в большинстве своем на деньги евреев, в том числе и Рокфеллера. Турки едва терпели англичан, им всюду мерещились (и справедливо) разведчики противника, и Palestine Exploration Fund вынужден был официально брать в пайщики землевладений темплеров.
Власти Иерусалима с гордостью чтили святость частной собственности, охраняемой колониальным наследием прецедентного права. Это было к лицу городу, большинство обитателей которого вопрос добра и закона ставили в жизни на видное место. Власти предпочитали не нарушать особенную структуру владений, расцвечивающих городское пространство: инкогнито владельцев придавало Иерусалиму таинственности. Я понимал, что застрял в нем, как шмель в каперсе. Я собирался оплачивать коммунальные платежи вслед за отцом, но еще не сообразил, как устроить для этого встречу с собственниками. Коммунальное хозяйство обслуживала специальная компания, а чеки ежемесячно отправлялись мной по указанию Беллы на адрес организации, чье название значилось латиницей на банковской ведомости: Ante Christum Natum – «До рождения Христа».
Три эти буквы – ACN – часто появлялись в записях отца; то крупным пляшущим почерком, когда, наверное, с деньгами было туго, то аккуратным, когда доходы дозволяли спокойствие. Встречались записи: «ACN заказал обзор в счет оплаты сентября и электричества за август. Оч. хор.». Или: «Неделя рабства в счет долга ACN». Для меня такие записи составляли орнамент его жизни – память цеплялась за эти детали, подобно пчеле, обтирающей тычинку.
Ярусная обособленность частей Иерусалима, некая мозаика таинственно проглядывающих сквозь оправу оград загадочных владений задана не только рельефом. Древность не оставляет на территории города следы жизни простых людей. Города-холмы наподобие Иерусалима, лепившиеся, как соты улья, вокруг единственного источника воды, стирают лачуги, как ветер пепел. Перестраиваются только внушительные жилища богатых. Турки запрещали евреям покупать землю, при том что ближневосточный форпост, изначально предохранявший их империю от набегов номадов, не был интересен османам. Для ислама Иерусалим станет важен только благодаря запоздалой ревности к паломникам и сионистам (последних британцы воспринимали как обезумевших союзников; в 1930-х, когда обнаружилось, что отныне евреев не испугать погромами, встрепенулись и арабы). Подобно тому как они сожгли леса в паровозной топке на пути из Яффо в Дамаск и обратно, точно так же турки готовы были сторговать религиозным организациям, разбросанным по всему миру (но только не евреям), библейские земельные владения – до последнего клочка. Ордена всех конфессий, монастырские общины, сектанты, еретики, эзотерические общества – кто только не участвовал в создании рынка библейской каменистой земли, освященной приметами Ветхого или Нового Завета. Новый рынок начал стремительно развиваться после поражения России в Крымской войне, поскольку союзники потребовали от Османской империи в качестве платы за помощь вернуть латинский патриархат в Палестину; тогда христианам и были разрешены миссионерская деятельность и строительство новых церквей. Еще тысячелетие назад оттесненные из Старого города армянами, коптами, эфиопами и греками, теперь в окрестности Иерусалима наезжали командированные монахи и адепты: францисканцы, кармелиты, доминиканцы и августинцы, тезианцы, сакраментки с котомками опресноков и ритуальными кувшинами вина, пустеющими на закате, цистерцианцы в белых туниках и черных долгополых накидках, капуцины, минимы, сервиты и тринитарии с зашитыми в нательном белье общинными сбережениями. Жили подолгу, изучая, рыская, ходя на поклон к чиновникам, к землемерам, – чтобы из первых рук получить сведения о находках, проливающих свет на древнюю историю того или другого участка. Едва только отыскивалась какая-нибудь руина, как тут же вскормленный еще незрелым плодом догадки исторический миф взвинчивал цены за дунам.
Мифологическая размытость рождала и подогревала новый рынок. Например, неоднозначность местоположения Эммауса породила новые земельные притязания и придала цену неведомым доселе участкам земли, отстоявшим от Иерусалима на требуемые Евангелием от Луки шестьдесят стадий, в трех местах одновременно.
Случались на этом рынке, как и на любом, чудеса обретения и беды растрат. Бывало, посланцы переодевались в гражданское платье и отправлялись вместе с общинными сбережениями навеки в Южную Америку, принимая морскую болезнь как наказание за измену и радуясь, что так легко отделались. А бывало и такое: командированная общиной иозефитка больше года приценивалась и торговалась за участок в Иерусалимских горах площадью в два дунама, где, возможно, пребывал ковчег Завета – уже после того, как народы моря, устрашенные бедами, которые принесло им незаконное обладание святыней, вернули его израильтянам. Они водрузили ковчег на телегу без возницы и нахлестали запряженных нерожавших телиц, направив их по дороге в Иерусалим. Ковчег был встречен евреями в Бейт-Шемеше, и нашлись возжелавшие заглянуть в святая святых, чтобы узнать содержание Завета. Естественно, семьдесят невежд тотчас полегли как один, пораженные страшной электрической казнью. Ибо тут же громыхнул гром (зимой в Иудейских горах в карман за грозой не полезешь), и в склон, на котором вокруг телеги с золоченым ящиком толпились те, кто решил смысл заменить знанием, впились несколько молний. Произошло это в точности там, где находился заветный участок земли, торгуемый эфенди Феттулахом, дородным, как и его нос, с рыжими от кальянного мундштука усами, в засаленной феске. Он просил приличную цену, и монашка-иозефитка уж было получила из Лангедока одобрение матушки-настоятельницы, как вдруг турок так замахал руками, будто хотел поймать свой вспорхнувший прочь нос, и объявил тройную цену. Оказалось, его работник, недавно расчищавший от камней терраску, обнаружил под мотыгой мозаичные полы, оставшиеся от неких развалин. Приглашенные археологи дали справку, что на этом самом месте в византийский период стояла церковь, построенная, несомненно, как раз там, где остановилась повозка с ковчегом.
Что делать? Монахиня молилась и рыдала неделю, телеграфировала в родной монастырь, ждала ответа, ночуя подле крыльца отделения почты на улице Яффо, а тем временем цена росла, подогреваемая наплывом привлеченных находкой покупателей. Перепиской было решено оставить залог и повременить, пока сёстры ордена Святого Иосифа соберут недостающую часть. Монахиня пришла к эфенди Феттулаху, вспорола мошну – и не поверила выплаканным глазам: привезенная сумма умножилась и теперь ее хватало сполна.
Такое чудо и возвело любимую отцом церковь – над лесистым ущельем, с белоснежной статуей Девы Марии над коньком, стоящей над ковчегом промеж простертых ниц архангелов. Акустика в церкви была отменной, этим пользовался Сережа-Трубадур, разливаясь там, как в приложенной к сердцу раковине, и отец любил подняться туда, посидеть в прохладе перед алтарем, а напоследок тихонечко намурлыкать нигун
[28], прислушиваясь к отделившемуся от него голосу, отраженному свежевыбеленными стенами и куполом.
Я тоже приезжал, заходил в светлую горенку церкви; мне нравились и высокий свет из арочных бойниц под высоченной палубой ковчега, форму и пропорции которого повторяла церковь, и акварельная его палитра, распространенная в объем неуловимо из стенного орнамента. Охапки увядших цветов настаивались в воздухе по углам и на стропилах: недавно минула Троица. На стене в застекленном ящике я вдруг различил – и подошел поближе – потерявшие форму, выцветшие эполеты: шелковая соломенного цвета бахрома по овалу, бледно-васильковый погон, и больше ничего – ни подписи, ни знака под реликвией. Но у отца я читал про эти эполеты: когда-то та самая монахиня, что осаждала эфенди Феттулаха, была еще не монахиней, а юной девой, проводившей на войну возлюбленного, который вскоре погиб и оставил Христу свою невесту, сберегшую и любовь к нему внутри любви к Богу, и эполеты.
